– Лучше всего – это снять квартиры в домах напротив наших объектов наблюдения.

– Это можно, – сказал китаец, – только дайте адреса.

Степан разложил план города:

– Вот здесь, здесь, здесь и здесь. – Он стал тыкать пальцем в линии улиц.

– Так скоро мы не успеем. Может, где-то можно использовать чердаки? Хотя это не самый лучший способ… Пока можем предложить несколько легковых автомашин… Устроит?

Степан подумал.

– Устроит, пока…

– Есть хорошие водители?

– Мы сами хорошие водители.

После инструктажа бригады, отпустив Мироныча на осмотр окрестностей и подходов к особняку на Гиринской, Сорокин поехал к Родзаевскому. Рикша бежал ни шатко ни валко, и не было плётки его подогнать, а это было бы забавно. Сорокин представил себя с плёткой, сидящим за спиной рикши, и улыбнулся. Он относился к китайцам никак – не скот, конечно, но и не люди, почти, хотя отношения к ним японцев он тоже не одобрял – жестокое, до озверелости, – но всё же не скот. Но и не люди.

Ехать было прилично, база его бригады филёров находилась в середине Старохарбинского шоссе, поэтому надо было пересечь Новый город с юга на север, переехать через виадук и пилить по Диагональной. К западу от неё находился посёлок Нахаловка, где и был тот самый домик – конспиративная квартира Константина Родзаевского.

Дверь оказалась запертой, и в доме было тихо.

«Ушел, и слава богу! Ну что? Ехать в миссию или вместе с Миронычем поглядеть окрестности на Гиринской?» Рикшу он отпустил, потоптался около дома и вдруг вспомнил ночной разговор с Лычёвым и Дорой Михайловной.

«Как же я о них забыл? А ну-ка, смотаюсь на Шестнадцатую, неужели она действительно свернула дело и всех распустила или отправила?»

В такси он стал вспоминать вчерашний вечер: передачу американской радиостанции, приезд к Родзаевскому, нежданную встречу с престарелыми любовниками и рассказ Лычёва про золото и Адельберга. И вспомнилась мысль, которая пришла ему в голову после известия об американской бомбардировке и письма Родзаевского Сталину, которое почему-то уже перестало его волновать: «Неужели это и есть конец войне?»

Харбинцы, особенно те, кто интересовался, понимали, что если союзники свалили двух участников оси Рим – Берлин-Токио, а США до сегодняшнего дня находятся в состоянии войны с третьим, то, конечно, кто-то должен свалить и его. Мало кто сомневался, что война ещё не окончилась и кто-то должен стать в ней победителем – в её последней фазе. А может, это снова будет Сталин? Не зря Лычёв упомянул о переброске Советами войск на Дальний Восток.

Такси ехало, как рикша, небыстро, сначала Сорокин хотел поторопить водителя, а потом пришло ленивое спокойствие, и он только смотрел на людей на тротуарах и думал. Людей было много, уже была середина дня, и самый центр деловой части города, как всегда, был шумным и активным, но, как показалось Михаилу Капитоновичу, люди были уже не те, по сравнению с собой же хотя бы полгода назад: мало того что харбинцы стали нервными, нервными стали и японцы.

«Чем же всё-таки американцы так «порадовали» японцев? Что это за бомба такая атомная или атомная – «ньюклеа бом»?

Погружённый в эти мысли, он не заметил, как машина проехала Диагональную и уже подъезжала к виадуку. И не заметил, как мысль от бомбардировки японцев повернулась к разговору с атаманом, золоту, Адельбергу и к нему самому. Он давно уже не вспоминал тех чисел февраля 1920 года, когда судьба повела его по той дороге, которая сегодня, вот сейчас, проходит по харбинскому виадуку. Он уже много лет не вспоминал об этом. Машинально он глянул на свою давно уже не новую шляпу, которая лежала рядом. Он ходил в ней каждый день, и она ещё не просохла после вчерашних «бегов»: низ шёлковой ленты на тулье был серый от пота, а поверху выступила и вкруговую засохла белёсая полоска соли.

«Обносился ты, Михал Капитоныч! И так и не привык к харбинскому климату!»

Он вспомнил свою юность омского гимназиста, юнкера военного училища выпуска 1916 года, и радость, с которой он, накануне Февральской революции, ушёл на германскую, и подумал, что как только он попал на нечётный путь сибирской магистрали, то был обречен попасть сюда, на вот этот виадук.

«Ровесник века – юнкер Сорокин! Обносился!»

Он взял шляпу в руки, провёл рукой по солёному следу на ленте и бросил её на сиденье.

Мимо окна мелькали люди, дома и железнодорожные пути квжд.

«Разве об этом думал я, сын видного омского конституционного демократа Капитона Сорокина? Разве об этом думали они, когда бежали из Омска, а во главе их бежал Колчак? Разве за то они боролись, чтобы в Щегловской тайге получить шальной снаряд и сгинуть в снегах?..» Он получил известие о нелепой смерти родителей и деда уже около Иркутска, когда стало ясно, что белые не смогут переформироваться и создать оборонительный рубеж, который красные не смогли бы преодолеть: «И где бы я был, если бы не попал в эшелон к Адельбергу?»

Потом был Ледовый поход через Байкал, потом ранение, когда прорывали «читинскую пробку», потом долгое сидение в эшелонах, когда китайцы решали судьбу каппелевцев, потом красный пинок во Владивостоке. И вот она – Маньчжурия.

Сорокин снова взял шляпу. «Сколько ж она мне служит? Лет семь? Ровно столько, сколько я не пью? Зря я с ней так!»

Машина въехала в Фуцзядянь.

«Неужели всё снова кончится?» – думал Михаил Капитонович. Он покосился на мелькавшие дома: Фуцзядянь приютил его дважды, до того, как он попал в русскую группу генерала Нечаева, и после. Оба раза в качестве «ночлежника».

«Как я это выдержал? – Он мотнул головой, отбрасывая мысли: – Главный смысл жизни – это сама жизнь! А потому – вовремя мне попались и атаман, и Дора!»

Ещё минут пятнадцать машина продиралась через заставленные китайскими повозками улицы Фуцзядяня. Не доезжая пересечения Наньсиньдао и Четырнадцатой, Сорокин вышел: «Не надо, чтобы шофер видел, куда я иду!» Он расплатился и к известному дому пошёл пешком.

На Шестнадцатой было оживлённо. Не отдавая себе отчёта, он стал всматриваться в лица мелькавших кругом китайцев. Что-то его удивило, сначала он не понял, а потом понял – в отличие от русских и японцев на Пристани и в Новом городе на лицах китайцев в Фуцзядяне он увидел улыбки. И тогда до него дошло окончательно: «Эти ждут красных! Это точно, конец войне! Значит, надо не растеряться!»

Он пошёл быстрее, подошёл к двери под болтавшимся на горячем ветру красным фонарём, оглянулся, убедился, что на него никто не смотрит, дёрнул запертую дверь и вытащил набор отмычек – этим полицейско-воровским искусством он вполне овладел. В большом зале, куда он попал, ещё пахло совсем недавним весёлым присутствием: кисловатым запахом алкоголя, китайскими ароматными палочками, запахом сигар и ещё чем-то неуловимым, что делало приличное заведение приличным и не оставляло гадливых воспоминаний.

В зале и в коридорах было мрачно из-за опущенных тяжёлых плотных портьер, в полутьме мерцала полированная мебель, отсвечивали стекла на офортах, светлыми пятнами в углах стояли в рост ребёнка белые китайские фарфоровые вазы с розовыми пионами и синими драконами на округлых боках. Глянцево блестели толстые листья больших растений в кадках.