Когда он предложил мне хорошенько подумать, я опустил глаза и, глядя на его коричневые трофейные унты, изобразил на своем лице напряженную работу мысли; с каждой минутой я все более презирал этого «чернильного хмыря», как называл следователей и военных дознавателей старик Арнаутов, и желание у меня было одно — скорее бы все это окончилось! Но допрос продолжался, он разговаривал со мной еще не менее часа, и походило все это на сказку про белого бычка.

После некоторого молчания он снова спрашивал, как пел Щербинин: «в Америку» или «в Андреевку?» — и я убежденно повторял: «в Андреевку» — и при этом преданно смотрел ему в центр лба, пальца на два выше переносицы, и тогда он опять осведомлялся, сознаю ли я ответственность за дачу ложных показаний, и я вновь заверял, что сознаю, а он снова спрашивал, представляю ли я себе последствия лжесвидетельства, а я твердо заявлял, что представляю, и тогда он в который раз предлагал мне хорошенько подумать. Опустив глаза, я демонстративно и упорно рассматривал его новенькие меховые унты и изображал на своем лице сосредоточенное мышление — так повторялось три или четыре раза, после чего он огорченно заметил:

— По кругу мы идем, Федотов, по кругу!

— А как же еще идти?.. — изображая непонимание, вроде бы удивился я. — Вы же сами сказали, что я должен говорить правду и только правду… Зачем же я буду говорить то, чего не было?..

— Было, Федотов, было! — вздохнул он, сдерживая приступ зевоты, отчего у него задрожали сжатые челюсти. — Только, к сожалению, вы, советский офицер и к тому же комсомолец, не желаете помочь советскому государству в установлении истины! Тем хуже для вас… Но я не теряю надежды, что на суде вы скажете правду… У вас есть время подумать! Я надеюсь, что вы наш, советский человек, и делом докажете это…

А через три дня я был вызван в большую утепленную палатку, где заседал прибывший из штаба управления бригады военный трибунал.

— Подождите, капитан юстиции, — недовольно сказал зампострой подполковник Степугин, по прозвищу Кувалда, прокурору бригады Пантелееву.

«Капитан юстиции» он произнес с величайшим презрением, словно по смыслу это означало: «капитан ассенизации» или «капитан спекуляции».

— Попрошу меня не перебивать! Я боевой офицер, гвардии подполковник, а не попка и не хер собачий! Сейчас свидетель доложит мне не меньше, чем вам!.. Скажи, Федотов, как на духу, что пел Щербинин? Припомни точно: куда намылилась старуха — в Андреевку или в Америку? Как на духу! Что она говорила деду?

— «Я в Андреевку поеду»! — доложил я, глядя на звездочку над козырьком фуражки подполковника и радуясь в душе тому, как он отбрил прокурора бригады.

— Это точно? Как на духу?

— Так точно! — вытянув руки по швам, выкрикнул я и повторил по слогам: — В Ан-дре-ев-ку!

— Это сговор! — негромко, но убежденно сказал прокурор председателю трибунала. — Явный сговор!

Он посмотрел в бумаги, лежавшие перед ним на тумбочке, и, усмехаясь, спросил:

— У меня вопрос к свидетелю и трибуналу: как это так, что в нашу советскую деревню Андреевку — и нет дороги?

— Обычное бездорожье, — напористо продолжал Степугин.

— Товарищ подполковник, — обратился к нему председатель трибунала.

— Я уже четвертый год подполковник! — перебил его Степугин. — И хочу сказать прокурору, что он всю войну просидел в тылу, во Владивостоке, ходил по тротуарам и мостовой, а мы в это время всласть, досыта на… с бездорожьем (он употребил крепкий глагол) на Западном и на Калининском фронтах, да и на Украине в сорок четвертом! Грязи по колено! И вся техника засела! И не только в Андреевку — в тысячи наших деревень не было и нет дорог! К тому же, может, она намылилась в самую распутицу? Может, у нее там были внуки? — предположил он.

— Товарищ подполковник, — опять вступился председатель. — На вопрос прокурора относительно дороги все-таки пусть ответит свидетель.

Он посмотрел на меня:

— Давайте, Федотов!

— Старуха намылилась в Андреевку, — твердо произнес я. — Возможно, у нее там остались внуки. Почему действительно там не было дороги, я точно не знаю, об этом и в частушке ничего не сказано. Может, действительно, это было в самую распутицу. Но ни в какую Америку малограмотная старуха и не собиралась, она даже и не знает, где она находится, — повторил я за подполковником.

— Это сговор! — убежденно сказал прокурор. — И котенку слепому ясно, что это сговор и все шито белыми нитками!

— Прошу занести показания свидетеля в протокол, — продолжал подполковник. — В Андреевку! Никаких Америк там не было! Записывай! — приказал он лейтенанту-секретарю.

— Еще вопросы к свидетелю Федотову есть? — спросил председатель трибунала.

— Павел Семенович, это сговор! — не повышая голоса, упрямо повторил прокурор председателю трибунала, но тот снова промолчал.

— Перед нами не только расследование поступка старшего лейтенанта Щербинина, перед нами — организованная антисоветская группа, которую так рьяно защищает и покрывает подполковник, и потому я настаиваю на необходимости дополнительного и более тщательного дознания.

— Идите, Федотов, — не глядя в мою сторону и тяжело вздохнув, разрешил мне майор, председатель трибунала.

Уже выходя из тамбура палатки, я услышал твердый голос подполковника:

— Если в его показаниях будет записано «в Америку», я напишу особое мнение! Я вам всем мозги раскручу! Я гвардии подполковник, а не попка и не хер собачий!

Я пробыл на заседании трибунала минут двадцать, а может и полчаса, и все, естественно, я не запомнил, но самое существенное осталось в памяти. Спустя многие годы я вспоминал эту историю как нелепый бред, как фантасмагорию. В самом деле, мало ли что говорила какая-то старуха и почему за ее высказывания я должен был отвечать.

* * *

В расположении меня окликнул и подозвал майор Попов — начальник политотдела.

— Ну что там, Федотов? — спросил он. — Ты мне не козыряй и не тянись! Вольно! Я к тебе не по службе, а по-товарищески, — вполголоса сказал он и быстро оглянулся.

Я чувствовал и был уверен, что все это дознание, расследование с угрозами было затеяно не без его прямого участия. Майора Попова в бригаде не любили, даже побаивались, а за жесткие и даже жестокие методы работы офицеры-дальневосточники в разговорах сравнивали его с майором госбезопасности Дрековым, основоположником знаменитой «дрековщины», о которой и после войны на Дальнем Востоке ходили страшные легенды. Во второй половине тридцатых годов Дреков был на Сахалине начальником областного управления НКВД и одновременно командиром погранотряда. В тридцать седьмом году, чтобы не отстать от других краев и областей и в стремлении превзойти в бдительности всех своих коллег, он арестовал и расстрелял полностью обком партии и облисполком — от руководства до уборщиц, всех без исключения, уничтожил и остальных больших и маленьких начальников и большинство коммунистов, — за такое рвение он был награжден орденом Ленина. Он установил на острове неограниченную, абсолютную власть своего ведомства, при которой он, его заместители и их подчиненные безнаказанно присваивали ценные вещи арестованных и расстрелянных, забирали без денег в магазинах, в том числе и в ювелирном, и в меховом, все, что хотели, принуждали к сожительству молодых женщин и совсем юных, даже несовершеннолетних девушек. Если бы о «дрековщине», продолжавшейся несколько лет, с ошеломительными подробностями и деталями не рассказывали очевидцы — офицеры, служившие в те годы взводными или ротными на Сахалине, — поверить во все это было бы просто невозможно. Конец «дрековщины» был внезапным, удивительным и позорным: узнав, что в Хабаровск из Москвы прибыла комиссия, заподозрившая в показателях его работы очковтирательство или подлог, и на другой день прилетает к нему на остров, Дреков с портфелем, набитым золотом, бриллиантами и какими-то секретными документами, пытался бежать к японцам, на Южный Сахалин, сумел миновать контрольно-следовую полосу, однако в последний момент был застрелен рядовым пограничником, сообразившим побежать и перетащить труп и портфель обратно на советскую территорию, за что был награжден медалью.