Нач. штаба

В жизни вокруг происходили непонятные истории: ну зачем, например, при отсутствии топлива в бригаде закладывать в государственный резерв низкокалорийный, открытой выработки чукотский уголь? В жизни было немало непонятного, необъяснимого, но, если это непонятное и необъяснимое исходило от государства, я всегда был убежден, не сомневался: есть высшие соображения, недоступные пониманию простых смертных.

В жестокие чукотские пурги, когда жизнь в части фактически замирала, я, продрогший до кишок, целыми днями лежал в землянке под несколькими одеялами. Тускло светила коптилка. Угля для печурок выдавали нам в обрез, поскольку командованию на Чукотке стало известно неофициальное историческое высказывание товарища Сталина: «Экономия — основной закон послевоенного периода». Правильное, мудрое изречение, если бы оно еще не задело нас самым неожиданным образом. Относительно чего он это сказал, при каких обстоятельствах, где и когда, никто толком не знал, однако началась ожесточенная кампания по экономии под девизом «Помни: советское государство не дойная корова! Экономь во всем ночью и днем!», и худо бы нам пришлось, если бы не случай обыкновенного местного подхалимного перегиба.

Начальник политотдела бригады майор Попов, заметив, что бойцы не съедают полностью котловое варево, в порядке личной инициативы, через голову корпусного начальства, дал шифровку Военному Совету округа с рационализаторским предложением: сократить суточные пайковые нормы для отдаленной местности примерно вдвое. Как сообщил нам по секрету лейтенант из шестой части, предложение было сделано от имени личного состава бригады, хотя никто из нас об этом не просил.

Мы было приуныли, однако в ответной шифротелеграмме член Военного Совета округа генерал-лейтенант Леонов разъяснил майору, что норма суточного пайка для отдаленной местности определена постановлением, подписанным лично товарищем Сталиным, и любые иные толкования этого вопроса исключаются. Затем за обращение не по инстанции, прямо в Военный Совет округа, последовал втык майору и от корпусного начальства; несколько дней после этого он ходил как нашкодившая побитая собачонка, осознавшая свою вину перед собратьями: от столь тяжкой политической промашки он даже осунулся и постарел. Однако постановления высокого начальства насчет угля не было, и его теперь стали давать строго в обрез — по пять килограммов на сутки; мы мерзли жестоко, нещадно и страдали от простудных заболеваний, особенно неприятно — от фурункулеза и карбункулов. Помню отчетливо: с огромным, размером с кулак, карбункулом на виске и ангинозными нарывами в горле, с температурой свыше сорока и чудовищной болью под черепом, в полушубке поверх трофейных неопределенного цвета рубашки и кальсон, в валенках, с перебинтованной головой, обернутой поверх повязки трофейным одеялом, обливаясь потом, я в полубессознательном состоянии сижу на топчане. Мой верный ординарец Вася Сургучев и двое взводных держат меня под руки и пытаются поить теплым, крепким и очень сладким чаем, но я не могу глотать, даже слова вымолвить — и то не могу. Печка раскалена докрасна и жара непереносимая: узнав, что я погибаю, все землянки и палатки — великая армейская солидарность! — прислали по котелку угля, чтобы хоть перед смертью мне было тепло. С утра, чтобы поднять мне настроение, в палатку принесен ротный патефон, и с невероятным шипением крутится заезженная пластинка:

Вальс «На сопках Маньчжурии»[72] — нарочно не придумаешь! Маньчжурия — с сопками и без сопок — стоившая жизни Володьке и Мишуте… И крутится, не кончается пластинка, и никто не догадается остановить, снять, заменить ее… Мне поднимают настроение…

Как офицер, я не имею права выказывать слабость при подчиненных, но я не в состоянии удержаться — рыдания душат меня. Они стоят передо мной, беспомощные, растерянно-убитые, в глазах у одного из взводных и у Сургучева — слезы. Мне-то невдомек, а они знают точно, достоверно, что я обречен, и убеждены, что рыдания мои — предсмертные, и я прощаюсь со всеми. Лейтенант медслужбы Пилюгин, военфельдшер, исполняющий обязанности врача и представляющий в батальоне мировую медицину, осмотрел меня ночью: сжав запястье, долго считал пульс, заговорщицки подмигивал всем, что-то для себя определил и доложил утром командованию, что мне уже не выкарабкаться — «гной прошел в мозг и состояние агональное». Коль так, все делается по порядку. Согласно приказа НКО № 023 меня, как офицера, положено похоронить обязательно в гробу. Пока я был в забытьи, меня предусмотрительно обмерили и, дабы не тянуть потом время, солдаты из моей роты с помощью клея и сотен гвоздей изготовили из тонкой ящичной дощечки — в три слоя — домовину размером сто восемьдесят на пятьдесят пять сантиметров, чтобы, чуть подогнув ноги в коленях, меня можно было туда поместить (спустя неделюмне покажут это сооружение на складе ОВС[73], покажут и выкрашенную красным фанерную пирамидку с пятиконечной звездочкой — в скором времени они пригодились для другого).

…Я не умираю, мне суждена еще довольно долгая жизнь, и плачу я не от боли или из-за своей незаладившейся судьбы — просто при упоминании о Маньчжурии я не могу не думать о Володьке и Мишуте…

Воспрял я только в марте сорок шестого, когда после известной фултонской речи Черчилля[74] , в которой он призвал к войне с Советским Союзом, впервые появились слова «железный занавес» и вновь запахло войной, причем для нас, находившихся на границе с Америкой, запахло не только «холодной», но и горячей: вскоре после этой воинственной с угрозами речи на сопредельном материке, в северных районах Аляски, начались сосредоточение и нескончаемые маневры американских войск, в проливе стали появляться американские военные корабли и подводные лодки.

В разведбюллетенях вместо труднопроизносимых немецких наименований замелькали другие, благозвучные и красивые иностранные слова: «Блэкфин», «Каск», «Бэкуна», «Диодин», «Кэйман», «Чаб», «Кэйбзон» — названия больших американских подводных лодок.

Они приплывали летом из Кодиака на Аляске, возникали со стороны островов Диомида в надводном положении, по четыре-пять в группе, сопровождаемые крейсером типа «Орлеан» или своей плавучей базой — транспортом «Нереус», — медленно проходили Берингов пролив, по-хозяйски крейсировали на траверсе расположения бригады и стопорили машины. Американские моряки, различимые даже с берега в полевые бинокли, появлялись на палубе; в оптические приборы они часами рассматривали нас, фотографировали; на крейсерах же игралось учение: броневые орудийные башни разворачивались в нашу сторону, одновременно на воду спускались катера, полные вооруженных американских матросов.