Что побудило Руиса де ла Моту на подобные речи, в которых звучит слово «император»? Оно не было привычным для испанского слуха. По правде говоря, лингвист Небриха говорил, что язык – спутник империи{1760}. Автор «Требования» 1513 года, Паласиос Рубиос, говорил, что король Испании никогда не признавал чьего-либо главенства: «Rex es emperator in regno suo». Придворный историк Галиндес де Карвахаль писал, что «Испания никогда не признавала Империю [то есть Священную Римскую], а мировая империя также не претендовала на нее»{1761}. Правители средневековой Испании никогда не были частью Священной Римской империи – хотя король Альфонсо X подумывал о том, чтобы стать претендентом на этот престол.

На самом деле несколько раз католические монархи называли себя императорами своих собственных земель. В XIII веке архиепископ Толедский, Родриго Хименес де Рада, привлекал образ империи для описания королевств, собранных к тому времени королем Кастилии. Для него слово «император» довольно точно обозначало правителя, стоящего над другими монархами. Возможно, епископ Руис де ла Мота читал те главы «Амадиса Галльского», герою которых, Аполидону, предлагалось взять «империю Греции»?{1762} Точно так же Лас Касас писал касательно второго путешествия Колумба, что католические короли могли считать себя императорами и сюзеренами всех королей и князей в Индиях{1763}. В характерно рыцарском стиле Родриго Понсе де Леон, герой Гранадской войны, заявлял, что «один очень мудрый человек и истинный католик» лично заверял его, что Фердинанд не только выбьет мусульман из Испании, «но заодно покорит всю Африку, уничтожит ислам, вернет Иерусалим и станет императором Рима, Турции и Испании»{1764}. Фердинанд в самом деле долгое время был уверен, что не умрет до тех пор, пока не освободит Иерусалим.

Небриха также писал:

«И кто же сейчас не видит, что хотя титул „империи” принадлежит Германии, на самом деле он принадлежит испанским монархам, которые управляют большой частью Италии и островами в Средиземном море, ведут войну в Африке и отправляют свой флот по пути, освещенному звездами, к островам Индий и в Новый Свет, связывая Восток и западные границы Испании и Африки»{1765}.

Речь епископа Руиса де ла Мота в Сантьяго уходила корнями к романтическим видениям аббата и пророка Иоахима де Фиоре, который примерно в 1300 году мечтал об «императоре мира»; некоторые поклонники Фердинанда Католика тоже говорили о нем в подобном контексте. Но Карл, принц Бургундский и новый император Священной Римской империи, правитель лежащих за океаном земель, названия которых он едва ли знал, был более достоин этого титула{1766}. Колумб был не единственным при дворе Фердинанда и Изабеллы, предвидевшим явление последнего императора, который исправит мир перед его последними днями.

Кузен Руиса де ла Моты, Херонимо, тоже житель Бургоса, но моложе его, отправился в Индии в августе 1520 года. Он был сыном бургосского советника, Гарсии Руиса де ла Моты, и некоторое время являлся мажордомом Диего Колона; возможно, Херонимо сопровождал его ко двору. Гарсия Руис де ла Мота был прокурадором в кортесах в 1520 году, как и в предыдущих случаях. Херонимо вполне мог слышать речь своего кузена{1767}.

После недолгой остановки в Санто-Доминго Херонимо в марте 1521 года отправился в Новую Испанию на корабле, зафрахтованном опытным торговцем Родриго де Бастидасом. Он сопровождал Хулиана де Альдрете из Тордесильяса, который станет королевским казначеем в Мексике. Там имелись несколько интересных пассажиров – среди них был кузен Кортеса, лисенсиадо Хуан Альтамирано, который будет судьей во время резиденсии Диего Веласкеса, Алонсо Кано из Севильи, который первым использует мулов в Новой Испании, Херонимо Лопес, который позже напишет известное письмо королю (императору) о злоупотреблениях властей в Новой Испании, а также Диего де Мармолехо, ветеран войн в Африке. Они, очевидно, и сообщили Кортесу последние новости из Кастилии. Возможно, они прибыли как раз вовремя, чтобы успеть поговорить с ним до того, как он отправил в Испанию через своего доверенного друга Алонсо де Мендоса второе письмо, адресованное Карлу V.

Письмо было длинным и живо описывало то, как Кортес был радушно принят в Теночтитлане Монтесумой и как дела пошли под откос после прибытия Нарваэса. Это случилось 30 октября 1520 года – в тот самый месяц, когда Карл был коронован в Экс-ла-Шапель, о чем Кортес не мог знать. Но из-за сложностей с сообщением письмо не было отправлено до конца мая 1521 года. Тот факт, что Кортес обращался к Карлу «Ваше Величество», а не «Ваше Высочество», говорит, что в то время он был в достаточной мере проинформирован о том, что происходило при дворе.

Кортес пишет, что, к сожалению, у него не было возможности регулярно писать о своих действиях:

«Господь свидетель, как это меня угнетало, ибо я желаю, чтобы Ваше Величество знало обо всех богатствах этой земли – как я уже написал в другом донесении, столь многочисленных, что называться новым императором этого королевства не менее славно, чем императором Германии, и которыми по милости Божьей Ваше священное Величество уже обладает»{1768}.

Эти слова Кортес поместил в начале письма – возможно, после того, как перечитал этот документ после его завершения. Таким образом, вероятно, что идея Испанской империи была им почерпнута из слов епископа Руиса де ла Моты, а подсказали ее Кортесу кузен епископа, Херонимо, его новый соратник, или другие опытные люди, сопровождавшие его в Новую Испанию.

Источник этой идеи мог быть даже более интересным – вопреки предположениям, это был не персонаж с таким титулом из какого-нибудь рыцарского романа. Несмотря на отсылки к Греческой империи, императоры в «Тиранте Белом» или «Амадисе» не стоят выше других королей. Но Кортес покорил «великого Монтесуму», о котором он упоминал в своем первом письме Карлу V как об «un grandisimo senor»{1769}. Часто те, кто писал о Монтесуме в XVI веке, именовали его «владыкой». Но по словам архиепископа Хименеса де Рада, он был императором, ибо Монтесума главенствовал над «королями» других народов: такубы и тескоко, не говоря о чалька, отоми и тотонаках. К тому же не следует забывать, что, по мнению Кортеса, Монтесума согласился признать себя вассалом испанского императора. Пример покоренного Монтесумы, таким образом, мог повлиять на оборот речи, использованный Кортесом{1770}.