Я не позволял усталости подпортить радость своего торжественного въезда в «Маяк», который представлялся почему-то по-детски сказочным и таинственным, но, въехав в него, остановившись и выйдя из машины, почувствовал страшную усталость.

Это был типичный советский поселок, построенный где-то в семидесятых не для того, чтобы люди в нем жили, но – проживали, безрадостно проматывая отпущенный природой и без того короткий жизненный срок, – водкой, тяжелым бессмысленным трудом и общей безнадегой до последнего предела его сокращая. Эти серые, приземистые, похожие на бараки дома строили, чтобы освоить выделенные в плановом порядке средства, испохабить землю, испоганить природу, угробить технику, униженностью положения споить до чертей мужиков, беспросветностью быта измордовать баб и всем этим так напугать детей, что при первой возможности те покинули свою «малую родину», чтобы навсегда о ней забыть.

Дома стояли широко и бесцельно в два ровных казарменных ряда. Садов за ними не было, и ни огородов, ни июньских цветов в палисаднике. На обочине заросшей лопухами дороги валялось гигантское колесо от «Кировца» и ржавая кабина «Беларуси». Чуть дальше стояли кирпичные приземистые строения с выломанными дверями и рамами окон – в прошлом склад ГСМ, вокруг которого в радиусе сотни метров не росло не то что ни кустика, но и ни травинки – земля была выжжена, убита на несколько метров вглубь, на много десятилетий вперед соляркой и прочими горюче-смазочными материалами, которые горе-работнички выливали на землю, чтобы выполнить план по выработке дизтоплива.

В моей оглоушенной увиденным башке повторялись два живущих рядом слова: «Мерзость запустения, мерзость запустения, мерзость запустения»…

Груша безумствовала в закрытой машине, но я не мог ее выпустить, потому что в траве наверняка валяются брошенные плуги и перевернутые зубьями вверх бороны, о которые она может распороть себе брюхо. Присев на лежащее тракторное колесо, я вытащил из кармана сигареты и в недоуменном раздражении закурил.

«А он и впрямь герой – герой моего ненаписанного романа, если по своей воле живет в таком месте. Или дурак. Боюсь, скорей второе».

Несмотря на вечер, было душно.

Стояла тишина, я бы даже сказал – мертвая тишина.

«А может это не “Маяк”?» – подумал я с надеждой, но тут же надежда исчезла: на стоящей в отдалении брошенной водопроводной башне был нарисован масляной краской огненный глаз маяка.

Густо-оранжевый шар солнца, безразличного к тому, что происходит с миром, с моей страной, с моим народом, мной – раздуваясь от собственного величия, медленно и плавно опускался за далекую лесную гряду.

«Какого чёрта ты здесь делаешь? – мстительно и злобно спрашивал я себя. – Здесь живет твой герой? Какой может быть герой в этом могильнике русской жизни, здесь нет жизни, понимаешь, нет!»

И вот, честное слово, клянусь, последней рюмкой и последней сигаретой клянусь, как только я это подумал, как только прокричал внутри себя эти, полные возмущенного негодования и горячей несправедливости слова, как услышал вдруг песню, которую не слышал уже тыщу лет и не думал, что когда-нибудь услышу, – в забавном и одновременно трогательном исполнении двух голосов, мужского и детского:

Я люблю тебя, жизнь,

Я люблю тебя снова и снова!

Я резко повернул голову. По тропке, ведущей от леса к дороге, шли двое, точней – шел один, второй сидел у него на плечах. Недостаток слуха они компенсировали громкостью и старательностью исполнения, в этом дуэте не было первого номера, они оба друг другу подпевали:

Вот уж окна зажглись.

Я шагаю с работы устало.

Я люблю, тебя жизнь,

И хочу, чтобы лучше ты стала!

Закатное солнце мешало разглядеть их лица, а мне было очень важно их в тот момент разглядеть – лица людей, поющих такую песню в такое время в таком месте, и, чтобы это удалось, я приложил ладонь козырьком ко лбу, ту, в которой была сигарета, и дым от нее попал вдруг в глаза. Всякий курильщик знает, что это может быть самое неприятное в нашем любимом, нередко спасительном занятии. Я стал тереть глаза и закашлялся, а когда наконец кашель прошел и зрение вернулось, увидел их перед собой.

Герой моего ненаписанного романа смотрел на меня приветливо и терпеливо, рядом стоял его немного напряженный, настороженный сын.

5

Пацан лет пяти смотрел на меня пристально и выжидающе: каким будет мое первое слово и как его произнесу. Я напряг память: «Сашка или Пашка?», но так и не вспомнил:

– Ты Сашка?

– Я Пашка.

Помешавший допеть песню, я не понравился ему сразу, а после такого непопадания у меня не оставалось шансов на дружбу. Сашке было пять, Пашке четыре. В тот момент он даже на Грушу не обращал внимания, которая беспрерывно и громогласно лаяла в машине.

– Па, пойдем? – предложил сын, переведя вопросительный взгляд на отца. У Пашки был один друг, один главный на свете человек, один земной бог – его отец, ни в ком другом он не нуждался.

Это было так понятно, так очевидно, что мы с Евгением Алексеевичем переглянулись и понимающе улыбнулись.

Жена Золоторотова (ее звали Галина Глебовна) оказалась женщиной лет сорока, ширококостной, угловатой, с крупноватыми чертами лица. Она была со мной приветлива, но не сказать, что радушна. В общении с незнакомым мужчиной ею руководило то же чувство, что испытывал, глядя на меня, Пашка: рядом с главным и единственным мужчиной ее жизни никто не должен был находиться, посторонний человек мешал ее великой и застенчивой любви, скрытое его обожание делая еще более скрытым. Я мешал, отнимая у нее бесценные мгновения общения с любимым человеком.

– Мы сами алкоголь не употребляем и дома не держим, чтобы никого не искушать, – проговорила она, когда мы садились за стол, и я грешным делом подумал, что это камушек в мой огород, что Золоторотов рассказал ей обо мне что-то не то. Однако буквально спустя пару минут неприятная эта загадка нашла устраивающую меня разгадку. Точней, разгадка пришла сама – на толстых крепких ногах – в виде женщины, я бы сказал бабы – шумной, самоуверенной, беспардонной. Я знаю подобный тип женщин вследствие его довольно большой распространенности, – каждым своим словом, жестом, поступком они как бы объявляют: «Да, я такая! И что хотите со мной, то и делайте, но я все равно буду такая!»

Она была в матерчатых тапках, синих рейтузах и не очень чистом байковом халате, вся какая-то неряшливая, нечесаная, с лицом, опухшим, как после перепоя.

– О, приехал! Явился – не запылился… Я знала, что приедешь, мне сон сегодня приснился, – буднично и с превосходством в голосе приветствовала она меня, получая удовольствие от моей растерянности и от этого еще больше надо мной возвышаясь.

Галина Глебовна бросила на меня смущенный взгляд и сама себе улыбнулась.

Плюхнувшись на табурет, широко расставив ноги, баба вновь обратилась ко мне:

– Чё, не наливают? И не нальют. Они такие…