Все, словно по команде, замолчали.

– Александр! Что ты? – обратился Голощекин к Белобородову.

– Нет уж! – сказал Белобородов. – Я, как председатель исполкома, выскажусь последним. Не имею права давить на товарищей своей должностью.

– Раньше ты что-то не часто вспоминал об этом! – едко бросил Радзинский.

– Ладно… – перебил его Голощекин. – Товарищ Кудрин! Что ты скажешь, Михаил, как кадровый сотрудник чека?

Кудрин вскочил, пожал плечами, но ничего не сказал.

– Ну, так как же? – еще раз спросил Голощекин.

– Конечно! – ответил Кудрин убежденно. – Нужно решать!

– Что решать? И как? – спросил Белобородов. – Говори честно. Как на духу!

– Решать надо… конкретно! – с еще большим убеждением заявил Кудрин и сел.

– М-да… Юровский? – спросил Голощекин и услышал медленно-ленивый бас:

– Я еще думаю.

– Лукоянов?

– Мое мнение такое, – неторопливо сказал Лукоянов, – попытаться все-таки сохранить Романов как возможных ценных заложников. От них может быть серьезная польза советской власти…

– Понятно! Исай?

Радзинский кашлянул.

– Ну, чего там! Какие заложники, – недовольно сказал он. – Возни не оберешься. Повиснут на шее, как гири…

– Ты, Петр?

Войков только молча кивнул. Он выдержал пристальный взгляд Голощекина, но не произнес ни слова.

– Так что же? Кто-нибудь что-нибудь скажет? – начал терять терпение Голощекин.

Но никто не хотел первым произносить главное слово.

– Итак: мое предложение как военного комиссара, – заявил Голощекин. – Виду невозможности из-за сложной обстановки обеспечить надежное пребывание под арестом коронованного палача Николая Кровавого и его последышей – Романовых расстрелять! Прошу голосовать.

Все подняли руки.

– Отлично! – сказал Голощекин и повеселел. – Принято единогласно. Нужно оформить протоколом заседания президиума исполкома. Чтоб не было разговоров потом, что собралась какая-то группка и что-то решила. Нет! Это должно быть решение советской власти! Правильно я говорю, Георгий?

Белобородов молча кивнул. И Голощекин продолжил:

– Итак, я полагаю, ничего откладывать нельзя ни на час, ни на минуту. И уже сегодня с ними должно быть покончено навсегда. Кому поручим привести в исполнение народный приговор – расстрелять Николая Кровавого и его семью? Предлагаю поручить это историческое дело… – он подумал. – Да вот – товарищу Юровскому.

Юровский поднял на Голощекина тяжелый взгляд и с медленным недоумением произнес:

– Не понимаю, почему меня?

– Да потому, – ответил Голощекин, – что ты, товарищ Яков, у нас самый организованный, аккуратный и четкий. Тебе можно поручить любое дело без опаски. И ты все сделаешь, как надо.

– Нет! – неожиданно сказал Юровский.

– Ты что же? – Голощекин от удивления даже встал со стула. – Отказываешься от поручения советской власти? От поручения твоих товарищей по партии? – возмутился он. – Ведь ты ж только что голосовал вместе с нами со всеми!

– Я понял так, – сказал Юровский, – что решено расстрелять только царя. А семью зачем? Дети за него не отвечают. Это уже будет не расстрел, а нечто другое.

– Что «другое»? – живо обернулся к нему Радзинский. – Яков, поясни, говори открыто!

Юровский не ответил.

– Ну! – нетерпеливо сказал Радзинский. – Мы ждем.

– Если расстреливать детей, – медленно и спокойно пробасил Юровский, – это уже будет убийство. И я не хочу, чтобы меня, большевика, кто-нибудь когда-нибудь назвал убийцей.

– Ну а что ты будешь с ними делать? Куда денешь? – спросил его Радзинский.

– Это мы можем потом обсудить, – ответил ему Юровский и на его массивных челюстях перекатились желваки. – И еще раз повторяю: я категорически против! Детей – нет!

– А разве они не Романовы? – спросил его Войков, обернувшись всем корпусом.

– Так… Романовы. Но… Я не знаю, – сказал Юровский. – Мое предложение: пощадить детей. И в первую очередь – мальчика.

– Наследника? – вмешался Кудрин. – Я – против.

– Нет, я имел в виду, прежде всего поваренка, Леню. Он играл с Алексеем… – ответил Юровский. – И вообще, всю прислугу нужно вывести оттуда. И детей и мать. А главного фигуранта оставить.

– Это невозможно! – категорически заявил Радзинский.

– Да, – отозвался Войков. – Исай прав – что ты, Яков, будешь с ними делать? Никого из Романовых нельзя отсюда выпускать. Останься хоть один из них в живых – это означает, что династия не пресечена, и они будут претендовать на то, чтобы Россия снова стала их собственностью.

– Это означает также, – добавил Голощекин, – новое ожесточение гражданской войны, неизбежную интервенцию и снова – кровь и смерть. Голод и опустошение. Ты этого хочешь? То, что они нас вздернут, если доберутся до наших шей – ладно! Но сколько народу будет еще перебито из-за того, что у товарища Юровского сопли, понимаешь, потекли. В этом и есть главный вопрос, а не в том, чтобы казнить одного только Николая! Так ты эти свои поповские штучки брось! Мы здесь не в лютеранской церкви!

Юровский молчал.

– Ты про какие «лютеранские штучки»? – заинтересовался Лукоянов.

– Да вот пусть гражданин Юровский и скажет, – заявил Голощекин. – Пусть скажет, что он скрыл от партии. – И сам же сказал: – Когда наш товарищ Яков жил за границей, в Берлине, он принял там лютеранство. В партийных анкетах об этом почему-то не сообщает, прикидываясь добропорядочным евреем!

Радзинский и Войков ошеломленно уставились на Юровского. Лукоянов от удивления снял очки, Белобородов крякнул и потер затылок. Кудрин таращился тоже во все глаза на Юровского, даже челюсть отвисла.

– Я ничего не скрываю от партии. И никогда, – медленно и спокойно пробасил Юровский. – Я никогда не был правоверным или евреем, несмотря на свое происхождение и семейное воспитание в ортодоксально-иудейском духе. Мало того: из семьи своей ушел и уехал за границу я именно потому, что еврейство душило меня своей ограниченностью и жесткостью и едва не задушило окончательно. Да, был такой факт: в Германии я принял лютеранство. Попытался. Из-за жены. Вернее, потому, что собирался жениться на местной, но у нас разладилось. Скоро понял, что это был ошибочный шаг, продиктованный незрелостью и даже в чем-то малодушием. И я понял также, что я на самом деле – атеист и стихийно всегда им был. Если бы все было не так, как я сейчас сказал, то я бы тогда указывал в своих анкетах вероисповедание – «лютеранин». Или «иудей». Я же знаю, что товарищ Ленин и сейчас указывает в партийных анкетах о себе – «православный». И национальность свою указывает – «великоросс». И происхождение указывает – «потомственный дворянин». И я тоже ничего не боюсь и не стыжусь – мне нечего скрывать.