– Умоляю вас, отче!

– Мне надо идти…

Он сделал маленький шаг в сторону. Обошел Белосельцева. Прохрустел по осколкам стекла. Приблизился к пустым, разбитым дверям. Поднял выше образ. И Белосельцев услышал, как священник запел:

– И да воскреснет Бог, и да расточатся врази его!.. – Держа образ над головой, отец Владимир вышел на солнце, в ветреную пустоту. Ветер подхватил и кинул в сторону его золотую епитрахиль. В ту же сторону распушились и легли его волосы и борода. Он пел, но не было слышно слов, а только протяжные, уносимые ветром звуки.

Удалялся, уменьшался, и солдаты из-за брони транспортеров, и стрелки в бронированных башнях, и омоновцы у гранитного парапета не стреляли. Смотрели, как он идет, весь в лучах, неся над головой икону, будто соты, полные меда.

Белосельцев услышал слабый одинокий выстрел. Не с набережной, не с моста, а с невидимого проспекта, с высоты. Отец Владимир упал. Не сгибаясь, во весь рост, держа на вытянутых руках образ, рухнул на камни. Ветер слабо пошевелил его волосы, приподнял край золотой ленты.

Белосельцев кинулся было к дверям, стремясь к недвижному телу. Но весь Дом, весь разбитый фасад, все окна с колыхавшимися занавесками откликнулись автоматными очередями, одиночными выстрелами, криками тоски и страдания. И в ответ с набережной, с моста, с другой стороны реки ударили пулеметы, автоматы, залязгали пушки боевых машин пехоты. Дом задымился, закудрявился от множества попаданий. Сотни пуль влетели одновременно в подъезд, наполнив холл свистом, визгом, облачками белого праха, угольками загоревшихся ковров. Белосельцев натолкнулся на этот колючий, истребляющий шквал. Остановился, отпрянул. Послал через окно длинную долбящую очередь в перебегавших солдат над головой упавшего на камни священника.

Белосельцев увидел, как на набережную медленно, сохраняя интервалы, выехало пять боевых машин пехоты. Остроконечные, как топорики, с сочным блеском натертых об асфальт гусениц, с длинными, торчащими из башен орудиями. Они остановились напротив Дома. Их пушки не повернулись к фасаду, а остались направленными все в одну сторону, вдоль набережной. Их появление нарушило многомерную картину начинавшегося штурма. Транспортеры прекратили свое продвижение к пандусу. Их пулеметы один за другим, повинуясь неслышным командам, перестали стрелять. Солдаты, перебегавшие цепочкой, снова собрались в тесные группы, спрятались за парапетом набережной. От колонны подошедших боевых машин, напоминавших вереницу плывущих уток, раздались усиленные мегафоном, срываемые ветром слова:

– Прошу прекратить стрельбу!.. С вами говорит командир спецподразделения «Альфа»!.. Прошу прекратить огонь!..

В ответ на это многократно повторяемое предложение, на металлические, дрожащие, как пружины, слова воцарилась тишина. Стало слышно, как сверху опадает ровный гул высокого большого пожара.

– Прошу прекратить огонь и выслать парламентера!.. – взывал мегафон. – Пусть выйдет один человек без оружия для начала переговоров!..

Белосельцев увидел, как от головной машины отделились двое. Направились к Дому осторожные, гибкие, в черной униформе, с выпуклыми бронежилетами и большими, круглыми, как у космонавтов, шлемами. Они шагали не торопясь, не производя руками движений, с автоматами на плечах. Дошли до пандуса, поднялись на ступени, сняли с плеч автоматы и положили их на камни. Отошли на несколько шагов, держа руки на весу, как пингвины крылья, показывая, что у них нет оружия.

Белосельцев встал, оставив в кресле свой автомат. Взбежал по лестнице туда, где на ящике сонно сидел Красный Генерал.

– Товарищ генерал, разрешите выйти навстречу!.. Я их знаю!.. Вел с ними переговоры по приказу Руцкого!.. Разрешите быть парламентером!..

– Пристрелят, как зайца…

– Прошлой ночью по приказу Руцкого я вел переговоры с командиром «Альфы»!.. Сейчас необходимо продолжить переговоры!..

Красный Генерал поднял на него тяжелые глаза. Секунду смотрел, подрагивая седеющими жесткими усами. Белосельцеву казалось, что Красный Генерал подбирает какое-то насмешливое обидное слово, чтобы отослать его обратно на позицию. Но Красный Генерал устало сказал:

– Ступайте… Если что, мы прикроем…

Белосельцев спустился по лестнице. Прошел через холл. Вышел на воздух, чувствуя себя так, словно свалил с плеч огромный, наполненный дымом и кровью мешок.

Он сделал первые шаги, и на голову ему упал ровный, похожий на водопад шум. Посмотрел вверх – Дом горел, по белому фасаду из окон тянулись черные жирные языки, валила копоть, сыпали искры, сквозь дым вылетало грязное мутное пламя. Рев пожара бушевал в небе и вместе с пеплом опадал на набережную.

Белосельцев направился к двоим, стоящим поодаль на каменных плитах. Никто не стрелял. В спину ему смотрело умолкнувшее оружие защитников, а в грудь – крупнокалиберные пулеметы бэтээров. Он чувствовал лопатками и лбом нацеленное на него оружие.

Он прошел мимо лежащего отца Владимира. Священник прижался щекой к камням, борода его топорщилась и шевелилась от ветра, синие глаза были изумленно открыты, в виске краснело отверстие. Кровь омыла переносицу, пробежала по лицу красной струей, натекла на камни. Икона, зажатая в его кулаках, лежала изображением вниз. Казалось, весь мед из нее вытек. Оборотная сторона была грубая, из неровных, сколоченных досок.

Не задерживаясь у тела священника, он проследовал к парламентерам.

Узнал обоих, это были командир «Альфы», с которым виделись накануне в Министерстве обороны, и Антон – оба в сферических непробиваемых шлемах с приподнятыми прозрачными козырьками, в бронежилетах со множеством карманов и петель, из которых торчали магазины, ножи, фонари, сигнальные ракеты. Оба напоминали летчиков в стратосферных костюмах. Их автоматы лежали поодаль, отливали черными бликами.

– Здравия желаю! – козырнул Белосельцев, не протягивая руки. Командир ответил так же сдержанно:

– Здравия желаю!

– Я уполномочен штабом обороны Дома Советов провести переговоры, – сказал Белосельцев, чувствуя, как за ними наблюдает множество невидимых глаз и прицелов, спрятанных за броню, за развеянными занавесками и выбитыми стеклами.

– Как я вам сказал ночью, мы штурмовать не будем. – Командир выглядывал из своего шлема, как большой птенец из яйца. – Но мы требуем, чтобы вы сложили оружие. Мы вам гарантируем жизнь, гарантируем защиту от тех подонков, которые накачались и накурились и ждут приказа, чтобы начать резню. ОМОН получил приказ всех убивать на месте, в том числе депутатов. Мы не хотим крови, отказываемся штурмовать. Проводите меня к вашему руководству. Оно должно отдать приказ о сдаче оружия.

– В Доме много раненых, – сказал Белосельцев. – Много детей и женщин. Много больных и простуженных.

Он сказал и умолк, не зная, что делать дальше. Здесь, в солнечной пустоте, между сверкающей рекой, по которой медленно проплывала баржа, и горящим беломраморным домом, из которого истекали черные змеи копоти, он вдруг испытал страшную усталость и тупость, равнодушие к происходящему. К убитому, лежащему рядом священнику, которого любил, еще недавно помогал ему в венчальном обряде, держал картонный, оклеенный фольгою венец. К невесте, смуглой, милой, напоминающей курсистку или сестру милосердия, которая лежит теперь с простреленным плечом в брезентовых липких носилках. К ее жениху, который пробежал с автоматом с повязанной красной ленточкой, угодил под танковый снаряд, превратился в копоть и дым. Он всех их любил, разумом понимал весь ужас случившегося, но его омертвевшее сердце не откликалось на эти несчастья, было равнодушно и глухо.