смеясь, сказать в шутку. Он с отвращением почувствовал, как неестественно прозвучит его смешок, как криво усмехнется он, и нахмурился, с безразличным видом склонившись над раскрытым планшетом.

А Шведков уже понял, что успех первого наступления батальона обманывал своей легкостью. Недавние слова его о дальнейшем движении были сплошным неразумием, они и так в тылу у рвущихся к Волге немцев.

Но и он, конечно, молчал, рассматривая свой пистолет.

Филяшкин к людям относился с подозрением: не хитрят ли они. Шведкова он невзлюбил сразу же – он не уважал людей, пришедших из запаса в армию, а Шведков получил ни за что высокое звание, носил «шпалу», когда Филяшкин многие трудные годы выслуживал свои три кубика. Начальника штаба он считал пустым стариком. Конаныкина, командира первой роты, он признавал: тот кончил трехлетнюю нормальную школу и служил действительную рядовым, но Конаныкина он не любил за нежелание хоть в чем-либо уступить начальству.

– Смотрите, однако, Конаныкин, – сказал ему как-то, обозлившись, Филяшкин.

– А что мне смотреть, – ответил, тоже обозлившись, Конаныкин, – пусть смотрит, кто боится, а мне все равно. Думаете, солдат в бой водить легче, чем самому солдатом быть? Хуже мне не станет.

Подумав, Филяшкин сказал:

– Шведков, сходи ты в полк, что ли? – и, усмехнувшись, добавил: – А то еще отрежет нас противник, и в политотделе не смогут выговор тебе сделать за непредставленный отчет.

Отправив Шведкова в полк, он надел поверх полевой сумки и планшета шинель, чтобы немецкий снайпер не взял его тотчас на мушку, прихватил автомат и сказал Игумнову:

– Обойду боевые порядки.

Игумнов, изнемогая от тишины, нарочно громко проговорил:

– Товарищ комбат, под зданием вокзала глубокий подвал, там бы устроить склад боеприпасов, а роты по убываемости припасов смогут оттуда пополняться.

Филяшкин мотнул головой.

– Какие там склады, – сказал он, – вы проследите, чтобы все патроны и гранаты попали в отделения и были розданы бойцам. Какие уж тут склады!

Тихо было, немцы не стреляли, и тем страшней казался далекий, угрюмый гул, шедший с севера. Филяшкин не любил тишины и боялся ее, как всякий опытный вояка. Он помнил тишину за Черновицами ночью 21 июня 1941 года. Он вышел тогда из душного помещения штаба полка покурить на воздухе. Как было тихо, как блестели стекла при спокойном свете луны; сменщик должен был принять дежурство в шесть часов утра – и Филяшкину теперь казалось, что он уже пятнадцать месяцев все не может сдать своего дежурства.

Эта пустынная, аспидно-серая сталинградская площадь, пошатнувшиеся столбы с болтающимися проводами, поблескивающие, еще не тронутые ржавчиной рельсы, затихшие подъездные пути, трудовая, пролетарская земля, лоснящаяся от черного масла, земля, исхоженная сцепщиками и смазчиками, земля, всегда гудевшая и вздрагивавшая от тяжести товарных составов, – все молчало, казалось от века спокойным и сонным. И станционный воздух, обычно просверленный и изодранный свистом кондукторов, дудками сцепщиков, гудками паровозов, был сегодня цельным и просторным. И весь этот тихий день напоминал ему те последние часы мира и в то же время напоминал о родном доме, когда семилетний Филяшкин Павел, сын путевого обходчика, ускользнув из-под материнского надзора, шлялся по путям.

Укрывшись под станционной стеной, он раскрыл планшет и сквозь мутную желтизну целлулоида перечел записку командира полка. Чтение этой записки не принесло ему душевного утешения. И командир полка понимал: покой на вокзале обманчивый, временный.

Вот, казалось, повторится все так же, как в ту лунную ночь: тишину внезапно сменит рев самолетов, огонь. И Филяшкин подумал, что бывшее пятнадцать месяцев назад уже никогда не повторится – сегодня его уж не застанут врасплох, сегодня он ждет, сегодня он другой, чем тогда, на границе. Может быть, это не он стоял, покуривая, той лунной ночью, а какой-то другой, вислоухий лейтенант… А он ведь сильный, хитрый, умелый: по разрыву различит любой калибр, до прочтения донесения, до телефонного разговора с командирами рот он уж знает, что делают пулеметы, куда бьют минометы, на чью роту сильней всего жмет противник.

Ему стало досадно за свое томление.

– Хуже нет, – сказал он шагавшему рядом вестовому, – чем из резерва опять на передний край выходить. Воевать, так без отдыха.

30

Батальон принял круговую оборону…

Как обманчиво предчувствие! Хлебнувшие войны люди опасаются его коварной, вкрадчивой лживости. Человек вдруг проснется ночью с предчувствием близкой смерти, настолько ясным, что, кажется, все до последней строки прочел в суровой и короткой книге своей судьбы. Печальный, хмурый либо примиренный и растроганный, пишет он письмецо, глядит на лица товарищей, на родную землю, не торопясь перебирает вещи в походном мешке.

А день проходит тихий, спокойный, без выстрелов, без немецких самолетов в небе…

А иногда, и как часто, легко, уверенно, с надеждой, с мыслями о далеком послевоенном устройстве начинает человек спокойное утро, а к полудню день захлебывается в крови, – и где он, начавший этот спокойный день человек? Лежит засыпанный, только ноги в обмотках видны из земли.

Весело и хорошо, дружно и смешливо настроились красноармейцы батальона, занявшего станционные постройки и вокзал.

– Ну, теперь домой поедем, – говорил один, оглядывая холодный паровоз, – пар подымем, сам вас поведу, бери номерок на посадку у коменданта.

– Вот и угля сколько, хватит мне до Тамбова доехать, – шутливо поддержал второй. – Поедем, что ли, на станцию, буфет открыт, пирожков в дорогу купим.

Ломиками и топорами прорубали люди бойницы в стенах и устраивались поудобней… «сена бы, соломки сюда». А хозяйственный боец даже приспособил полочку в стене и сложил на ней свой мешок и котелок. Двое сидели и рассматривали жестяную, смятую кирпичом кружку, советуясь, стоит ли отклепывать от нее цепочку.

– Мне кружечка, а тебе цепочка, – говорил один.

– Ты добрый, спасибо, – говорил второй, – ты уж и цепочку бери.

А третий приспособился на вокзальном подоконнике, поставил зеркальце и стал снимать пыльную, скрипящую под бритвой бороду.

– Дай мыльца побриться, – сказал ему товарищ.

– Какое у меня мыльце, видишь, осталось… – И, посмотрев на обиженное лицо товарища, добавил: – На вон, докури, только затяжечку мне оставь.

На участке, где стало штрафное отделение, приданное конаныкинской роте, не слышно было руготни, воцарилось настроение добродушия – люди размещались обдуманно, обживали место, считали, что здесь придется стоять долго.

Один говорил, оглядывая полуразрушенные перегородки и проломанный потолок:

– Видишь, нам, штрафным, досталось, а гвардейские роты – в первом классе да в комнате матери с ребенком.

Другой, узкоплечий, с вьющимися волосами, бледным, не поддающимся загару лицом, установил противотанковое ружье, прищурившись, примерился, приложился и, мягко картавя, с ленивой усмешечкой, обращаясь ко второму номеру, произнес:

– Жора, отойди-ка, ты у меня стоишь в