Брат долго не возвращался. И я решила: значит, дома не все хорошо. Но вот за мной пришли, и я увидела маму. Вместо элегантной, красивой женщины, всегда прекрасно одетой, — почти старушка. Помню, я поздоровалась и сразу убежала. Забилась в какой-то угол и страшно плакала там. И шептала: «Ну, где же моя мама? Ну, где же та, красивая? Где она? Почему ее нет? Эта ведь не та…»

А потом мы пошли домой. Виталий с тележкой впереди. Весь груз в ней не поместился. Самые легкие узлы я и папа несли в руках.

Я обратила внимание, что на маме не сапожки, а грубые валенки. Так она себе не позволяла никогда ходить. Потом мама сказала:

— Дай мне свои узлы. Я их перевяжу и перекину через плечо. Будет легче нести.

— Но мама, ведь мы идем по Невскому! Как это можно?!

А мама мне:

— Сейчас у нас все так делают. Сейчас это принято. А эти штуки, что мы перекидываем через плечо, называют «обезьянками».

Я ничего не ответила. Но первые впечатления легли темным пятном на мою душу.

Виталий:

— Постепенно мы стали входить в быт Петрограда. Сохраняли очистки картофеля, промывали, подсушивали в печке, мололи в кофемолке, смешивали пополам с ржаной мукой. Потом пекли лепешки, которые еще много лет заменяли нам хлеб.

Получив на складе бревна, мы отвозили их на тележке домой, распиливали, кололи, таскали на свой пятый этаж.

Мама ездила в Псков менять привезенные мной и Ириной вещи на картошку и муку. Я ее провожал, встречал. Много было трудностей…

Я никогда не был сыт.

Петр Александров:

— Моя фамилия позволяла мне не стоять подолгу в очередях. Вот и на этот раз, когда нас передавали советской стороне, я первым перешел пограничный мостик.

Но прежде чем мы пересекли границу, к нам обратился мистер Бремхолл.

— Дети мои, — сказал он, — может случиться, что не всех из вас встретят родители. Вас ждут трудные испытания. Еще не поздно остаться в Финляндии, а потом переехать в Америку.

Никто из нас не принял этого предложения.

Георгий Иванович Симонов поблагодарил Красный Крест за все сделанное для нас. И мы двинулись гуськом по зыбким мосткам к своему берегу.

Картина Белоострова подействовала угнетающе. Перед нами лежал весь в руинах и сожженный поселок. Железнодорожная водокачка была вся в пробоинах и держалась каким-то чудом, совсем как Пизанская башня.

По дороге к станции мы встретили двух старушек. Их удивило такое множество детей. К тому же одетых в непривычно пеструю одежду.

— Откуда вы такие красавцы?

Отвечали мы нехотя.

— Домой едете? Это хорошо. А вот что кушать будете?

Слова эти не прибавили нам настроения.

Со стороны Ладоги дул сырой ветер. Одеты мы были легко. Драповые френчи и брюки, загнутые под коленом… Летние ботинки и тонкие чулки… Словом, одежда и обувка не для русской зимы.

Укрыться было негде. Рядом с деревянной платформой стоял одноэтажный домик с серыми стенами. Единственное место, где можно переждать. Мы туда набились, как селедки в бочку. И все равно не хватило места. Так что часть детей осталась мерзнуть на платформе.

Тем временем наш воспитатель звонил в Петроград: знает ли кто-нибудь о нашем прибытии? Но Питер молчал.

В ожидании время тянется медленно. Сесть было негде, и стали отекать ноги. А у тех, кто находился снаружи, ноги мерзли. Так что время от времени приходилось меняться местами. Не оставалось ничего другого, как ждать, пока с другого конца телефонной линии не отзовутся нужные люди.

Вечерело. Мы проголодались. Американцы предусмотрительно снабдили нас едой. Мы получили по небольшому мешку. В каждом лежал большой каравай хлеба, мясная тушенка, сыр, печенье и шоколад.

По своей детской беспечности мы отправили нашу провизию вместе с багажом, наивно полагая, что придет время и нас покормят. Ведь это стало для нас нормой. Но в Петрограде, кажется, забыли о детях, застрявших на маленькой заброшенной станции. Вот и получилось, что уже в первые часы возвращения на родину мы встретились с голодом. С тем, от чего уехали.

Так тянулось до часу ночи, пока из Петрограда не прибыли четыре вагона, а с ними какой-то уполномоченный. Он решил сразу же ознакомить нас с адресами родителей. И без всякой подготовки, как говорится, «в лоб», сообщил некоторым детям о смерти родителей. И это — глухой ночью, в незнакомом месте…

Посланец из Питера достал из портфеля список и начал вычитывать заранее помеченные места:

— Журавлев Александр — отец жив, мать умерла.

— Культин Борис и Культина Мария — мать умерла, отец расстрелян.

Раздались рыдания и истерические крики. Одна из девочек потеряла сознание.

— Да что вы делаете! Разве так можно? — не выдержал Георгий Иванович и вырвал списки из рук чиновника.

Мы бросились к осиротевшим товарищам, стараясь успокоить. Они так долго жили надеждой увидеть своих родителей. И вот весь мир рухнул!

Я вспомнил, как начальник нашей колонии мистер Аллен, узнав из письма, что умер отец одной из наших девочек, Лиды Демлер, очень осторожно сказал ей об этом. А потом уже сама Лида долго думала, как сообщить о постигшей их беде младшему брату.

Чтобы успокоить остальных колонистов, которые воображали себе картины одну страшнее другой, наш воспитатель дочитал список до конца. К счастью, страшные новости были только в самом начале.

Мы направились к ожидавшим нас вагонам. Их окна были заколочены досками. Внутри темно, хоть глаз выколи.

Вскоре в дверях теплушки появился наш воспитатель. В одной руке Георгий Иванович нес свечу, а в другой какую-то коробку.

— Ребята, здесь двадцать пять порций хлеба. Это все, что нам смогли прислать из Петрограда.

Хлеб был черный, сырой. Из него торчали не то овсяные, не то ячменные колючки. Мы были голодны, но хлеб этот не лез в горло.

А я вспомнил запах того, ржаного, который для нас пекли в санатории финские женщины.

Тридцать километров, которые отделяют реку Сестру от Петрограда, наш поезд, состоявший всего из четырех вагонов, тащился больше двух часов.

— Ребята, проснитесь! — услышали мы голос воспитателя. — Уже Питер.

Нестройной толпой мы вошли в здание Финляндского вокзала, который покинули в мае 1918 года. Тогда здесь царили шум и веселье. А сейчас зал был почти пустой. На скамейках с высокими спинками сидели и лежали всего два десятка пассажиров. Но, присмотревшись, мы убедились, что люди эти никуда не собираются ехать, а просто бездомные. Время от времени к кому-то из них подходил милиционер и, не особенно церемонясь, выталкивал на улицу.

Пришлось и нам коротать остаток ночи в этом пропахшем кислым запахом помещении. Единственным нашим развлечением были многочисленные плакаты, украшавшие стены вокзала. Плакаты изображали рабочих, крестьян, красноармейцев… А карикатуры высмеивали попов и буржуев.