— — — — — — — — — — — — — — — — — —

Счастливое состояние одурманенности, в котором Тутайн поначалу удерживал меня силами своей души, прошло. Течение гнало меня, безвольного, — вместе с ним — в безудержный грех. Убивать и быть убитым… Он давал мне вдыхать хлороформ, чтобы отлучить меня от морали, сделать совершенно безответственным. Я не знаю, достигли ли мы дна познания или дна усталости. Знаю только, что однажды вечером мы вышли пройтись под мерцающим звездным небом. И внезапно Тутайн сказал:

— Мы с тобой лежали друг на друге так, как если бы сгнивали друг в друга. Как мертвые, как настоящие мертвые. Над нами, словно чудовищная крышка гроба, тяготела алмазная гора гравитации со всеми ее замерзшими звездами.

Однажды утром — это было через несколько дней — он заплакал, а потом тихо, но внятно сказал:

— Большего нам на долю не выпадет. Ничего лучшего Природа для нас не припасла. Повторения — это, конечно, выход. Да только странствие к глетчерам души повторить нельзя. Я благодарю тебя, Аниас. Ты хорошо сделал свое дело. Десять раз умирал ты под моими руками. Я теперь опять совершенно разумен, Аниас. Я и останусь разумным. Я никогда уже не смогу, в отличие от цивилизованных людей, иметь твердое представление о чем-то или принимать решения, ориентируясь на нормы морали. Как это делает, например, несчастный Фалтин. Он прошел через огонь, и воду, и медные трубы. Но стоит рядом с нами, исполненный доброты, как достойный человек. Он упорядочил свои чувства. Он делает добро. Он держит себя в узде… Даже доктор Бостром принадлежит к цивилизованному миру. Его грех — морфин. Это серьезный, но простительный грех. Развивающийся лишь в одном направлении. Грех трагичный, но не особенно отталкивающий. Тот, кто постоянно посещает дома терпимости и подхватывает там сифилис, вызывает сострадание в меньшей степени, чем наш доктор, попавший в зависимость от инъекций. Морфин это отравляющий сок, добываемый методом дистилляции из чистых цветков мака. Вредоносный сок красивого растения. Доставляющий более тонкое наслаждение, чем алкоголь… А в первую очередь то, что я сейчас сказал, относится к Эгилю. Я уверен: Эгиль, чистейшее воплощение человеческой глупости, будет, хоть и презирая, любить меня, и когда-нибудь пожалеет, и всё мне простит. Я тоже раньше любил его, но его характер не лишен жути — он и тебя пожалеет. Он освоит человеческий порядок и признает порядок божественный. Он будет взирать на всё с глубокой человечностью: на тебя и на меня, и на Гемму и Фалтина, и на своих родителей, и на институт брака, и на братьев. — Мы же с тобой уже сыты этим городом по горло. Нам надо уехать отсюда. И вот почему надо нам отсюда уехать: потому что здесь у нас есть друзья. Прочь отсюда и жить иначе, чем до сих пор! В большем одиночестве, чем до сих пор. Храня в памяти еще большее количество израсходованной воли к бунту. И — без раскаяния. Из всего балласта человеческих форм поведения мы возьмем с собой только то, что понятно нам: верность и немного доброты… и милосердие по отношению к животным. С людьми, нашими ближними, нас больше ничто не связывает. Если мы будем снисходительны к их слабостям, а своих секретов им не раскроем, они будут считать нас прекрасными гражданами. Большего же — помимо видимости того, что мы хорошие граждане, — от нас никто не потребует.

Он мало-помалу успокоился.

— Кто из нас двоих лучший и кто — худший? — спросил он внезапно.

Вопрос этот, хоть и был поставлен, не получил ответа.

— Мы будем считаться прекрасными людьми, если сумеем держать язык за зубами, — снова подхватил Тутайн прерванную мысль. — Перспектива, что когда-то в будущем я должен буду ответить за свою земную жизнь — в холоде вселенского пространства, по ту сторону от Млечного Пути, — меня не пугает. Очевидно, что каждому человеку придется, так или иначе, примириться с тем, что ему на своем веку довелось пережить. Большой работы, если вдуматься, тут не понадобится. Когда сгниют наши кости — это самый поздний срок — Провидение потеряет право требовать от нас проявлений мужских или женских чувств. Оно в любом случае такого права не имеет, что может доказать даже дилетант. Потому что бродящие в нас жизненные соки перемешиваются влечением к переменам, которое тяготеет над всем тварным миром. Кроме того, я не хотел бы отказаться от представления, что обладаю свободной волей, о чем постоянно талдычат знатоки человеческих душ. Всё ведь понятно, более или менее. Любые факты мыслимы только в определенном времени и в конкретном пространстве. А После и Прежде… слова и оценочные суждения… мнения о случившемся других людей и даже собственное наше мнение: мы больше не будем со всем этим спорить… Мы уже полностью напитались. Полностью напитались наслаждением, и усталостью, и болью. То, что пережил я, мало-помалу наверстал и ты. Подумай сам: два человека — на протяжении четырех дней, или пяти дней, или целой недели — были расплавленным металлом, медью или оловом, небесной и земной любовью. В большей степени — именно земной любовью. Красной медью{444}. Ничего лучшего — более глубокого и непреложного — не пережил никто.

Теперь слова текли с его губ, как родник. Он поднял голову. Легкий румянец залил его бледное лицо.

— У нас было достаточно всего, более чем достаточно, — сказал он. — Я удовлетворен. Нужно лишь распознать свое счастье, чтобы быть счастливым.

Он снова подошел к шифоньеру, где хранил запас шнапса, в последние дни увеличившийся. Поднес бутылку ко рту и выпил. Потом передал ее мне.

— Мы больше не будем церемониться, — сказал он.

И посмотрел на себя в зеркало. Губы у него были, как и лицо, бескровными и узкими.

— Можно считать, что всего уже достаточно, — повторил он. — Я раньше мечтал когда-нибудь уподобиться лесной почве: полной теней, обессиленной, разрыхленной исступлением. Совершенно свободной от желаний. Уподобиться человеку, у которого — как у лошади, для приготовления вакцины, — забирают кровь. Уподобиться выжатому плоду. Человеку, который довольствуется малым, потому что познал свои границы. Душа и тело, сердце, почки, легкие, селезенка, кишечник, влечения, мысли, познание, дух — всему этому поставлен предел. И всегда находится кто-то, утверждающий, что все это вообще нам не принадлежат… От прогулки на небо мы с тобой можем воздержаться. Там пусто. И вдвойне пусто, если сами мы не наполнены…

Он еще что-то говорил. Повторялся. Делал все от него зависящее, чтобы наши дни были праздничными. Но сила надежды, заботливой надежды, в нем уже надломилась. Потому многие наши часы оказывались не очень удачными.

— — — — — — — — — — — — — — — — — —

На улице нам однажды встретилась Гемма. Одетая в платье, которое не было ей к лицу, да и сама она изменилась. Груди торчали вперед, чего прежде я за ней не замечал, а живот… в моем сознании сразу всплыл мучительный вопрос… живот приподнялся — что, может быть, видел только я, — будто устремляясь навстречу сердцу. Я почтительно поздоровался. Она взглянула мне в глаза и, как чужая, молча прошла мимо.