За большим стеклом витрины висели фотографии – так сказать, отчет о проделанной работе и одновременно реклама, и центральным, самым большим и привлекающим внимание, был групповой портрет трех молодых людей. Портрет удивлял, озадачивал и даже немного пугал. Илья, какой-то узкоглазый и негритянка. Стоя плечом к плечу, они были устремлены вперед и вверх, и в глазах их светилась тайна великого знания. Именно это и пугало, хотя Владимир Иванович вряд ли испытывал страх.

– А эти двое кто? – спросил он секретаря-референта.

– Нилыч сказал, что завтра это будет известно, – ответил Прибыловский.

– А где Нилыч?

– Повез вашего друга к вам домой.

– Да, я помню. – Печенкин мотнул головой и стал прохаживаться взад-вперед вдоль витрины, ведя с собой неслышный, но видимый диалог: он то пожимал плечами, то разводил руками, то прятал их в карманах и все вглядывался в фотопортрет – удивленно, растерянно, смущенно. Владимир Иванович не понимал. И видимо, из‑за этого своего непонимания он подхватил вдруг с земли половинку кирпича и, размахнувшись, изо всей силы запустил в витрину.

Стекло оглушительно зазвенело.

2

Галина Васильевна сильно вздрогнула, от неожиданности чуть не выронив из рук свое вязанье, когда снаружи кто-то постучал в балконное стекло.

То был Илья! Он нарочно прижался к стеклу так, что нос расплющился, и улыбался – радостно и возбужденно.

Галина Васильевна кинулась к двери и торопливо открыла ее.

– Илюшенька! Боже, как я испугалась! Но как ты сюда…

– А я… – Илья показал на растущую рядом с балконом сосну.

– Но ты же мог упасть! – воскликнула Галина Васильевна и прижала сына к себе.

– Я не мог упасть, – ответил Илья, высвобождаясь из объятий. – А где дядя Юра?

– Ушел, – ответила Галина Васильевна, стягивая с сына курточку.

– Жалко, – расстроился Илья. – Он интересный собеседник.

– Да. Он интересный собеседник, – согласилась Галина Васильевна и прибавила: – Но он ушел, и, я думаю, навсегда. Ты появился очень кстати. Я как раз закончила безрукавку. Тебя никто не видел?

Илья помотал головой.

– Это хорошо. Некоторое время вам с папой лучше не встречаться.

– Я ухожу в подполье, – сообщил Илья.

– Там не сыро? – спросила Галина Васильевна, натягивая на сына свежесвязанную безрукавку.

– Колется, – поморщился Илья.

– Зато тепло. – Она подвела своего ребенка к зеркалу. Безрукавка была белая, а на груди была изображена красным цветом революционная голова Че Гевары. Илья расправил плечи.

– Нравится? Нравится, Илюша? – допытывалась мать.

Илья не отвечал, продолжая смотреть на себя в зеркало.

– А знаешь, кому пришла в голову эта идея? Догадайся! Дашенька Канищева… Она и рисунок нашла. – Галина Васильевна повернула сына к себе, крепко прижала ладони к его щекам и заговорила горячо, глядя в глаза почти в упор: – Даша любит тебя, Илюшенька! Любит так, как сегодня уже не любят! Всем сердцем, всей душой!

– Я коммунист, мама, – сказал Илья и попытался высвободиться, но ему это не удалось – мать сжимала его щеки так крепко, что глаза у Ильи сделались круглыми и смешными, а губы сложились в бантик.

– А разве коммунисты, разве настоящие коммунисты не любили? У Маркса была его Женни, у Ленина – Надежда Константиновна и Инесса Арманд. Коммунисты, Илюшенька, тоже люди! – Галина Васильевна вдруг задохнулась от переполнявших ее чувств и стала осыпать лицо Ильи – глаза, лоб, нос – громкими, крепкими поцелуями…

3

Печенкин сидел один в темном кинозале, смотрел «Бродягу», лузгал семечки, выплевывал шелуху на пол, но лучше ему, похоже, не становилось, та счастливая отключка и не думала приходить. Внезапно что-то затрещало, пленка косо оборвалась, и экран стал белым. В зале зажегся свет. Владимир Иванович посидел неподвижно, повертел головой, прислушиваясь к тишине, обернулся, взглянул на окошечко киномеханика, вновь посмотрел на белый экран, после чего сунул в рот два сложенных колечком пальца и пронзительно, по-разбойничьи засвистел. Экран, однако, оставался белым и немым. Тогда Владимир Иванович затопотал по гулкому деревянному полу и завопил по-дурному:

– Сапожники! Кино давай!

Но там, наверху, все не слышали, и тогда Владимир Иванович поднялся и затопотал громче и заревел, вскидывая попеременно сжатые в кулаки руки, натурально заревел, как медведь.

И свет в зале погас, а на экране вновь возникло изображение. Печенкин облегченно выдохнул, сел в фанерное кресло, вытер вспотевший лоб и почувствовал, что отпустило… Но, всмотревшись в экран, вновь поднялся. Там была не Индия – не солнце, пальмы и песни, а грязь, холод и кровь, там была Россия. Урбанский рвал на себе гимнастерку и требовал, чтобы стреляли в грудь. Это был не «Бродяга» – это был «Коммунист». Печенкин сразу все понял.

– Коммунист!!! – яростно заорал он и побежал из зала.

4

В проекторской – как Мамай прошел. Видимо, Наиль искал нужную ему пленку: множество их, размотанных и перекрученных, лежали всюду большими змеиными клубками. Сам Наиль, пьяный как зюзя, сидел на яуфе, играл на гармошке и пел:

Талы, талы, талы бегелеп тора,

Талы, талы, талы бегелеп тора,

Тагын бер куресе килеп –

Узек эзелем тора[37].

Владимир Иванович растерянно улыбнулся и крикнул:

– Наиль!

Тот перестал играть и петь и внимательно посмотрел снизу на Печенкина, пока еще его не узнавая.

– Ты ж не пьешь, Наиль! – улыбаясь, удивленно проговорил Печенкин.

Наиль, кажется, наконец его узнал, но не смутился и не испугался, а, выпятив грудь, проговорил важно:

– Кто барин? Татарин барин.

И вновь заиграл и радостно запел ту же песню, которую, видимо, наконец вспомнил:

Талы, талы, талы бегелеп тора…

Печенкин обвел проекторскую взглядом и увидел на столике в углу пустую хрустальную бутылку из-под армянского коньяка. Стрекотал проектор, крутились бобины, ползла пленка.

За спиной Владимира Ивановича беззвучно материализовался Седой.

– Ни хрена себе, – сказал он и присвистнул.

Переступая через клубки пленки, как через сугробы, Владимир Иванович подошел к квадратному окошечку в стене и посмотрел на экран.

– Теряем людей! Хороших людей теряем! – слегка картавя, с горечью в голосе проговорил Ленин.

Печенкин повернул голову и внимательно посмотрел на Седого. Тот смущенно засмеялся и махнул рукой.