– Чем вы занимались последние годы?

– Умирала. В нашей стране достойных людей убивают медленно. На быструю смерть могут рассчитывать только люди бессовестные. А таких, как я, убивают. Нас не замечают, закрывая перед нами все двери возможностей и делая вид, будто нас не существует. Пару лет я тайком продавала лотерейные билеты в метро, пока это не обнаружилось, и тогда меня лишили последнего заработка. Больше мне не удалось найти работу. С тех пор живу на милостыню, которую подают соседи.

– У вас нет семьи?

– У меня был сын, но ему сказали, что его мать – красная сволочь, и я уже много лет не видела его.

– Я могу чем-нибудь вам помочь, донья Мария Луиса?

– Рассказать правду.

Вилахуана вздохнул:

– Буду до конца откровенным, я не уверен, сумею ли.

– У вас есть дети?

– Четверо.

Вилахуана словно растворился в глазах умирающей. Спрятаться от них было невозможно.

– Сделайте это ради них. Расскажите ради них всю правду. Когда сможете и как сможете. Но не дайте нам умереть молча. Нас много. И кто-то должен стать нашим голосом.

Вилахуана кивнул. Мария Луиса протянула ему руку, и он пожал ее.

– Я попробую, – пообещал он.

Вечером, пока он переодевал Николаса, сын внимательно наблюдал за ним, чувствуя, что мысли отца бродят где-то очень далеко от планеты Земля.

– Папа!

– Что?

– Вопрос о слонах.

– Давай.

– Почему ты стал журналистом? Мама говорит, дедушка хотел, чтобы ты выбрал другую профессию.

– Твой дед мечтал, чтобы я стал адвокатом.

– А ты не послушался?

– Бывают моменты, когда отца не нужно слушаться. Заметь, тебе не рекомендуется следовать этому совету ни в настоящем, ни в ближайшем будущем.

– Почему?

– Некоторые отцы, кроме твоего конечно, неверно судят о том, что будет лучше для их детей.

– Я имею в виду, почему тебе захотелось стать журналистом.

Вилахуана пожал плечами:

– Из-за огромных гонораров и удобного графика работы.

Николас засмеялся:

– Нет, я серьезно. Почему?

– Не знаю, Нико. Столько лет уже прошло. Порой то, что казалось простым и ясным вначале, перестает быть столь очевидным, когда человек становится старше.

– Но слоны не забывают. Даже когда им хотят спилить бивни.

– Нет, конечно.

– И что тогда?

Вилахуана покачал головой.

– Чтобы рассказывать правду. Вот зачем я стал журналистом.

Сын задумался, оценивая столь серьезный ответ.

– А что такое правда?

Вилахуана погасил свет и поцеловал Николаса в лоб.

– Этот вопрос ты должен задать маме.

1

Я всегда знал, что однажды допишу свою повесть. Это история моей семьи и колдуньи Барселоны, исполненной книг, воспоминаний и тайн, той Барселоны, где я вырос. Она пленила меня на всю жизнь, хотя я допускал мысль, что образ ее не более чем замок из песка.

Мой отец Даниэль Семпере пробовал написать книгу до меня и потратил молодость на бесплодные попытки. В течение многих лет, едва занимался рассвет, порядочный книготорговец ускользал на цыпочках из спальни, полагая, что мать мирно почивает в объятиях Морфея, спускался в наш магазин и запирался в подсобном помещении. И там при свете настольной лампы вступал в нескончаемый поединок с пачкой чистой бумаги и до утра фехтовал авторучкой с блошиного рынка.

Мама его не упрекала и притворялась (в браке часто приходится притворяться, чтобы удержать семейную лодку в тихой гавани), будто ни о чем не догадывается. Отцовская одержимость беспокоила ее, как и меня, внушая опасения, что он свихнется наподобие Дон Кихота, только наоборот, оттого что слишком много писал, а не читал. Мама понимала, что отцу необходимо пройти этот путь самостоятельно, причем не потому, что он питал какие-то литературные амбиции. Борьба со словом была его способом познать самого себя и восстановить память, возродив образ матери, которой он лишился в пять лет.

Помню, как однажды я внезапно проснулся на рассвете. Сердце у меня билось как сумасшедшее, я задыхался. Мне приснилось, будто отец растворился в тумане и я потерял его навсегда. Я видел этот сон и раньше. Я выпрыгнул из кровати, бегом спустился в магазин и нашел отца в подсобке. У его ног колыхалось море скомканной бумаги. Глаза у отца покраснели, а пальцы были перепачканы чернилами. На письменном столе стояла старая фотография девятнадцатилетней Исабеллы. Мы знали, что отец всегда носил карточку с собой, поскольку боялся забыть ее лицо.

– Не могу, – прошептал он. – Не могу вдохнуть в нее жизнь.

Усилием воли я сдержал слезы и посмотрел ему в глаза.

– Я сделаю это за тебя, – сказал я. – Обещаю.

Отец, у кого мои патетические порывы, как правило, вызывали улыбку, обнял меня. Отпустив меня и увидев, что я не собираюсь убегать и говорю серьезно, отец протянул мне свою авторучку.

– Тебе она пригодится. Я уже не знаю, с какого бока подступиться к писанине…