Реакция же нового российского императора была весьма нервной. Александр III прекрасно понимал, что теперь уже объединенная Болгария под руководством Баттенберга ускользает из-под российского влияния. И жесткость его позиции объяснялась именно этим. В то же время царь отдавал себе отчет в невозможности открутить события назад. «О разъединении нечего и думать!» — говорил он[1484].

Но был и еще один крайне важный аспект в отношении Александра III к событиям в Болгарии. Император знал всю подноготную Балканского кризиса, приведшего к русско-турецкой войне, он прошел эту войну, он представлял истинные мотивы и потаенные смыслы политических действий своего убитого отца. И вот теперь перед ним, уже новым российским самодержцем, рушилась внешнеполитическая конструкция, с которой были связаны огромные надежды и которая так дорого обошлась его стране, — Болгария как проводник русского влияния на Балканах. Рушился один из главных внешнеполитических мифов, выстроенный энергией неистового в своем болгаролюбии Н. П. Игнатьева при сонном безразличии немощного Горчакова и с одобрения императора Александра II.

24 октября (5 ноября) 1885 г. в Стамбуле открылась конференция послов стран, подписавших Берлинский договор. Всеми участниками была принята русская программа разрешения румелийского конфликта: улучшение внутреннего законодательства Восточной Румелии с сохранением ее под властью турецкого генерал-губернатора. Протестовал лишь один участник конференции — посол Великобритании У. Уайт, однако с его мнением не посчитались. Но положение осложнялось еще и тем, что сначала Сербия, а вслед за ней и Греция стали требовать компенсаций и угрожать войной: первая — Болгарии, вторая — Турции.

Вскоре Белград перешел от слов к делу. Сербский князь Милан к тому времени уже давно усвоил навязанные ему Веной правила игры и основательно расположился в авангарде балканской политики австро-венгерского правительства. Получив финансовую подпитку из Вены, он 2 (14) ноября 1885 г. объявил Болгарии войну[1485].

Четырьмя колоннами сербские войска, численно превосходящие болгарские и лучше вооруженные, двинулись на Софию. Если кто-то в Петербурге и рассчитывал, что после отзыва русских офицеров болгары будут обречены на поражение, то он сильно ошибся. Основные силы болгарской армии находились в то время у границ с Турцией, но, совершив потрясающий марш-бросок, они успели на защиту своей столицы. 5 (17) — 7 (19) ноября в трехдневном бою под Сливницей и Царибродом болгары наголову разбили сербские войска. Князь Александр намеревался преследовать разгромленную армию противника и вторгнуться в Сербию. Но угроза полного разгрома сербской армии вызвала настоящую панику в Вене и привела к открытому вмешательству австро-венгерского правительства в ход войны.

Надо заметить, что балканские кукловоды из Вены играли на два фронта. Они поддерживали стремление Баттенберга к независимости от Петербурга и только при соблюдении этого условия соглашались закрыть глаза на объединение под его властью двух Болгарий. Но и значительное усиление даже лояльного болгарского князя также не входило в их планы. Вене был нужен баланс сил на Балканах при соблюдении традиционного условия — недопущения образования сильного славянского государства. Поэтому в падении покладистого князя Милана и резком ослаблении подвластной ему Сербии в Вене не были заинтересованы.

Накануне вступления болгарских войск в Сербию, 15 (27) ноября, австрийский консул в Софии заявил премьеру Каравелову, что если это произойдет, то австро-венгерские войска вынуждены будут оккупировать Сербию. На следующий день, когда болгарские части во главе с князем Александром вошли в сербский Пирот, австрийский посол в Сербии Р. Кевенгюллер, выполняя приказ Кальноки, явился в ставку Баттенберга и предупредил его, что в случае дальнейшего продвижения болгарские войска встретятся с австрийской армией. Софийский кабинет незамедлительно довел заявление Кевенгюллера до сведения великих держав. При этом утверждалось, что австрийский посол говорил и о «возможном» для Болгарии «военном столкновении с другой державой». Намек на Россию был более чем очевиден[1486].

Демарш Кевенгюллера в Петербурге оценили как очередное проявление политического коварства Вены на Балканах. Особое негодование вызвал намек на возможность вступления русских войск в Болгарию. Уже 17 (29) ноября министр иностранных дел Н. К. Гирс выразил протест венскому кабинету по поводу его изолированного вмешательства в балканские события и угрозы оккупировать Сербию. По мнению российской стороны, это противоречило условиям австро-русско-германского договора 1881 г., так как не было с ней согласовано. В этот же день действия Вены подверглись резкой критике и в Берлине. В присутствии высокопоставленных германских чиновников Бисмарк заявил, что вместо того, чтобы дразнить Россию и ставить под удар недавно возобновленный «Союз трех императоров», австрийцам надо было позволить русским «втянуться в болгарские дела и тем самым вынудить Англию к выступлению». Подвергшись двойной атаке, Кальноки поспешил ретироваться, сменил тон и заверил посла Лобанова-Ростовского в том, «что идея отделиться от своих союзников и действовать изолированно никогда не приходила ему в голову»[1487].

Резкие действия Кальноки в отношении болгар были в целом понятны. Но как понять очередную ретивость российской дипломатии? Заявив протест Вене, она объективно вставала на сторону болгарского князя Александра, избавиться от которого стремилась во что бы то ни стало. Ведь можно было сыграть тоньше — не торопиться — предоставить инициативную роль Бисмарку, ведь германского канцлера Кальноки слушался как своего укротителя. Но оказалось, что нелюбовь к Вене, даже в рамках возобновленного «Союза трех императоров», пересилила отвращение к Баттенбергу.

Тем временем балканские события ноября 1885 г. показали, что принятое по российской инициативе решение конференции послов в Константинополе просто некому было выполнять. София твердо отстаивала свершившееся объединение. Вена противилась даже обсуждению вопроса о допуске в Болгарию русских войск, султан же явно боялся послать свои. В самом Петербурге, несмотря на заявления некоторых «горячих голов» и подталкивание из Берлина, стремились все же избежать повторного русского вторжения в Болгарию.

Из этой патовой ситуации новый английский премьер маркиз Солсбери, прямо-таки в духе меморандума генерала Гордона, предложил выход, позволявший Англии начать весьма заманчивую контригру. В результате ухудшения русско-болгарских отношении создавалась возможность превратить Болгарию из русского плацдарма перед Константинополем в оборонительный вал на пути России к турецкой столице и проливам. И чем больше будет такой вал, тем будет лучше, рассуждал Солсбери. Поэтому он принялся уговаривать султана принять болгарские «новации», обещая взамен оградить его от возможной агрессии со стороны греков.