В шесть вечера Эвелин позволили наконец ввезти торт, который она купила еще с утра. На нем торчали зажженные свечки, а когда Аллан Снайдер и Уолли Кокс налили всем шампанского, раздалось традиционное хоровое исполнение песни «Happy birthday to you». Юнис украдкой выбралась из зала, исчезнув без единого слова. Остальные, несмотря на день рождения звезды, тоже быстро разошлись — это же пятница, — сказал кто-то. Происходило нечто нехорошее; атмосфера была необычайно накалена. Буквально в течение получаса импровизированный прием подошел к концу; только сама именинница, Уолли и Эвелин еще продолжали потягивать «Дом Периньон» из бумажных стаканчиков. Наконец Мэрилин и Уолли уселись в лимузин; актриса забрала с собой кашемировый костюм и норковую шляпку. Никаких планов на вечер у Мэрилин не было, так что после звонка Джо из Европы, где тот находился по служебным делам, она согласилась показаться на бейсбольном матче, доход от которого предназначался на благотворительные цели. Выглядела актриса великолепно, и, изобразив перед журналистами полноту счастья, она в десять часов возвратилась домой.

Невзирая на то, насколько незабываемым было ее недавнее выступление на общенациональном мероприятии, а также на то, как ей замечательно работалось в эту неделю, в тот пятничный вечер она чувствовала себя невероятно одинокой, не говоря уже о том, что ее повергала в ужас перспектива утратить работу. Но прежде всего, как Мэрилин сказала в этот вечер по телефону друзьям, она гневалась на Гринсона — человека, на которого привыкла полностью полагаться. Его отъезд актриса восприняла как предательство: ведь на нее мог обрушиться топор, а она не смогла бы от этого уклониться. И действительно, как она могла себя сейчас чувствовать, если Гринсон до этого столь долго относился к ней как к члену своей семьи? Уэйнстайн и Радин были правы: в данный период ее жизни, когда Мэрилин так сильно (и так необдуманно) втянулась в психотерапию, выступать в кинофильме было неразумно, и это находило подтверждение даже в ее склонности подхватывать всяческие хвори. То, что она проявила себя так превосходно в качестве актрисы, было последним проявлением ее внутренней силы, желания работать, стремления не подвести других.

«Не знаю, что случилось во время того уик-энда [после дня рождения], но, на мой взгляд, он важнее, чем уик-энд, во время которого она умерла». Эти слова принадлежат Генри Уэйнстайну, и они сказаны почти через тридцать лет после описываемых событий.

В 1962 году он, однако, не знал, что начинают твориться странные вещи. В субботу, 2 июня, Мэрилин, отчаянно плача навзрыд, позвонила утром детям Гринсона, Дэну и Джоан, которых отец обязал откликаться на ее обращения по телефону; кстати, тут вновь появляется вопрос: почему Гринсон напрямую подключил своих детей к занятиям с пациенткой, случай которой сам считал трудным? Когда Дэн и Джоан вошли в спальню Мэрилин, они обнаружили там одинокую, невероятно подавленную женщину, страдающую головокружением и полностью дезориентированную — это были классические симптомы передозировки дексамила. Придерживаясь указаний отца, они вызвали доктора Милтона Векслера, который быстро прибыл на место и увидел «целый арсенал опасных медикаментов... а со стоящего около кровати ночного столика смахнул в свою черную сумку внушительный набор успокоительных средств» (это всё — утверждения Юнис). В ту ночь (точнее, 3 июня в первом часу ночи) вместо отсутствующего Энгельберга к актрисе был приглашен доктор Милтон Ахли, которого попросили прописать ей успокоительные препараты.

В понедельник, 4 июня, Мэрилин, хладнокровная, но взбешенная, пришла к выводу, что она вовсе не обязана работать, поскольку игра в подобной атмосфере является для нее только источником горечи. Юнис, не привыкшая видеть Мэрилин до такой степени разгневанной, позвонила Гринсону в Швейцарию, но он еще не добрался туда из Израиля. Одновременно Паула — которая вернулась в Лос-Анджелес и поселилась в «Шато-Мармон» готовая оказать помощь — позвонила на студию «Фокс», сообщив, что Мэрилин не приступит к работе, пока не свяжется со своими советниками и не проконсультируется с ними. Паула вполне рассудительно не упомянула при этом о своей договоренности с Мэрилин, что та не будет выступать в картине, от участия в реализации которой вскоре собирались отстранить ее репетитора. В это время сама Мэрилин связалась с Ли и с Ростенами, а также позвонила Ральфу Робертсу, Пат Ньюкомб, Аллану Снайдеру и Агнесс Фланеген. Быть может, это в процессе психотерапевтических сеансов ее научили добиваться реализации своих прав, но сейчас актриса хотела удостовериться, что ее друзья знают, насколько несчастной она себя чувствует. В этот день в павильоне отсняли сцены, занимающие две страницы сценария картины «С чем-то пришлось расстаться», и больше ничего не делалось, хотя официально производство ленты еще не было приостановлено. Незадолго до шести вечера Фил Фелдмен, вице-президент студии по финансовым вопросам, позвонил Милтону Радину, который, однако, не смог достоверно сказать ему, будет ли Мэрилин присутствовать на съемочной площадке во вторник или среду.

Во вторник, 5 июня, вечером юристы киностудии «Фокс» предостерегли Радина по поводу своей готовности возбудить против Мэрилин судебное дело о расторжении контракта, и Радин ответил на это, что понимает их позицию, но пока может сказать лишь следующее: Мэрилин попросила его позвонить в Швейцарию Гринсону и уговорить того возвратиться в Лос-Анджелес и найти выход из сложившейся ситуации.

Сходящий с ума от беспокойства Уэйнстайн тоже разговаривал по телефону с Гринсоном, который в действительности уже находился по дороге домой: вечером 6 июня, в среду, он прибыл в Лос-Анджелес. «Студия была просто обязана найти причину, оправдывающую прекращение производства картины», — констатировала Эвелин Мориарти, которая, как и вся остальная часть актерского коллектива и съемочной группы, пыталась скомпоновать мозаику событий последней недели в единое целое. Измученная этой ситуацией Паула позвонила ей и спросила: «Эвелин, а у нас есть какие-нибудь друзья?» Это был хороший вопрос.

Гринсон прямо с аэродрома поехал на Пятую Элен-драйв, потом отправился к себе домой, а на следующий день с утра снова был у Мэрилин. И с этого момента события приняли неожиданный оборот.

Противоречия в поведении Гринсона не поддаются однозначной оценке. С одной стороны, он считал состояние Мэрилин настолько опасным, что оставил своим детям, трем коллегам и родственнику (адвокату актрисы) специальные инструкции, касающиеся опеки над ней. Затем он уехал, а потом немедленно согласился вернуться, покинув жену и делая именно то, что психотерапевту в подобной ситуации делать нельзя: играл роль спасителя и строил из себя самого важного человека в ее жизни. Невзирая на гнев Мэрилин, Гринсон вполне мог бы доверить проблемы, связанные с карьерой актрисы, Радину и руководству киностудии, где они были бы решены в соответствии с законом; однако тем самым врачу Мэрилин пришлось бы признать, что имеются люди, равные ему, — а это означало для него наличие конкуренции.

Трудно установить, что произошло с их союзом, но отношение Гринсона к Мэрилин было ясным и недвусмысленным образом изложено в письме, которое он выслал две недели спустя своей подруге Люсиль Остроу и которое показывает, насколько врач был зол на себя, на Мэрилин и на ситуацию, ускользающую из-под его контроля. Ему не только пришлось прервать отпуск, — жаловался Гринсон своей знакомой, — но он был также вынужден отказаться от пребывания в Нью-Йорке, где собирался задержаться и сделать в своей поездке паузу, чтобы встретиться по служебным делам с Лео Ростеном, сходить на прием, который намеревалась устроить в его честь Дора Сахари, и посовещаться со своим издателем. Как написал Гринсон, все это ему пришлось отменить, чтобы спасать свою пациентку. Он добавил, что чувствовал себя идиотом, поскольку после его возвращения Мэрилин быстро пришла в себя и была в восторге, что избавилась от обязанности сниматься в кошмарном фильме. Взбешенный той массой хлопот, которые ему причинили, Гринсон написал в конце, что отменил визиты всех своих пациентов и снова регулярно встречается с этой шизофреничкой — но (хотелось бы спросить) кто его заставляет это делать? Гринсон, как он признается Остроу, чувствовал себя одиноким и несчастным; скорее всего, он, пока еще не признаваясь себе в этом, горько жалел, что позволил Мэрилин завладеть собой и своей семьей. Это письмо, написанное и отправленное 22 июня 1962 года, представляет собой горестную критику, исходящую из уст врача и нацеленную против его пациентки.