— Сеньор? — Голос был спокойный, но ледяной. — Вы сомневаетесь в моих словах?

— Вы, ребята, любите поговорить насчет чести. Честью иногда и вор прикрывается. Не злитесь. Сядьте спокойно и послушайте, что я вам расскажу.

Он с надменным видом откинулся в кресле.

— Учтите, это только догадка. Я могу ошибаться. Но могу и оказаться прав. Эти двое американос приехали туда не случайно. Прилетели на самолете.

Притворились охотниками. Одного из них, игрока, звали Менендес. Возможно, он зарегистрировался под другим именем, не знаю. Леннокс знал, что они прилетели. И знал, зачем. Письмо он мне написал, потому что его мучила совесть. Он подставил меня под удар, а парень он был славный, и ему это не давало покоя. Он вложил в письмо деньги — пять тысяч — потому что у него их было полно, а у меня, насколько он знал, мало. Он также вставил туда легкий намек, который я мог уловить, а мог и пропустить. Такой уж он был человек — всегда хотел поступать правильно, а под конец обязательно сворачивал куда-то в сторону. Вы говорите, что отнесли письмо на почту. Почему вы не опустили его в почтовый ящик перед гостиницей?

— В ящик, сеньор?

— Почтовый ящик. У вас он, кажется, называется cajon cartero. — Он улыбнулся.

— Отатоклан — это не Мехико-сити, сеньор. Очень захудалое местечко. Почтовый ящик на улице в Отатоклане? Да там никто не понял бы, что это такое. Никто не стал бы забирать из него письма.

Я сказал:

— Вот как. Ладно, оставим это. Вы не отнесли никакого кофе в номер к сеньору Ленноксу, сеньор Майоранос. Вы не проходили в комнату мимо полицейского. А вот два американца туда прошли. Полицейский, конечно, был подкуплен. И не он один. Один из американос ударил Леннокса сзади по затылку и оглушил. Затем взял маузер, вынул из него одну пулю и вставил на ее место пустую гильзу. Потом поднес револьвер к виску Леннокса и спустил курок.

Получилась страшная на вид рана, но убит он не был. Затем его покрыли простыней, вынесли на носилках и надежно спрятали. Потом, когда прилетел юрист из Америки, Леннокса усыпили, обложили льдом и поставили в темном углу столярной мастерской, где хозяин сколачивал гроб. Американский юрист увидел Леннокса — холодного, как лед, в глубоком забытьи, с кровавой раной на виске. Вылитый покойник. На следующий день гроб набили камнями и похоронили.

Американский юрист уехал домой, забрав отпечатки пальцев и некий документ, насквозь фальшивый. Как вам это нравится, сеньор Майоранос?

Он пожал плечами.

— Это возможно, сеньор. Понадобились бы деньги и связи. Все возможно, если бы этот сеньор был тесно связан с нужными людьми в Отатоклане — алькальдом, владельцем гостиницы и так далее.

— Почему бы и нет? Неплохая идея. Тогда понятно, почему они выбрали глухой дальний городок вроде Отатоклана.

Он живо улыбнулся.

— Значит, сеньор Леннокс еще жив?

— Конечно. Фокус с самоубийством понадобился, чтобы все поверили в его признание. Спектакль разыграли, чтобы одурачить юриста, который когда-то был прокурором. Но нынешний прокурор, если бы правда раскрылась, дал бы всем прикурить. Этот Менендес не такой страшный, как притворяется, но он все же так разозлился, что избил меня револьвером за то, что я полез в это дело.

Значит, у него были на то веские причины. Если бы обман вышел наружу, Менендес попал бы в хороший международный скандал. Мексиканцы не больше нашего любят, когда полиция прикрывает чьи-то темные делишки.

— Прекрасно понимаю, сеньор, что все это возможно. Но вы обвинили меня во лжи. Вы сказали, что я не входил в комнату к сеньору Ленноксу и не забирал у него письма.

— Да вы уже сидели в этой комнате, приятель, и писали это письмо.

Он поднял руку и снял темные очки. Цвет глаз у человека изменить нельзя.

— Для «лимонной корочки», пожалуй, еще рановато, — сказал он.

В Мехико-сити над ним здорово поработали, но чему тут удивляться? Их врачи, техники, больницы, художники, архитекторы не хуже наших. Иногда немного лучше. Парафиновый тест для обнаружения следов пороха придумал мексиканский полицейский. До совершенства лицо Терри они не довели, но постарались. Ему даже нос изменили, вынули какую-то косточку, и он стал более плоским, не таким нордическим. Убрать следы шрамов им не удалось, тогда они сделали ему парочку новых и с другой стороны лица. В латиноамериканских странах ножевые шрамы не редкость.

— Они здесь даже нерв пересадили, — сказал он, дотронувшись до своей изуродованной щеки.

— Ну, верно я все рассказал?

— Почти. Немножко ошиблись в подробностях, но это неважно. Все делалось наспех, приходилось кое-где импровизировать, и я сам не знал, что будет дальше. Мне дали кое-какие инструкции, велели оставлять за собой заметный след. Менди не понравилось, что я решил вам написать, но тут я настоял на своем. Он вас слегка недооценил. Намека насчет почтового ящика не заметил.

— Вы знаете, кто убил Сильвию? — Он не стал отвечать мне прямо.

— Трудно выдать полиции женщину — даже если она никогда для тебя ничего особенного не значила.

— В этом мире вообще трудно жить. Харлан Поттер был в курсе?

Он снова улыбнулся.

— Неужели он стал бы об этом докладывать? Думаю, что не был. По-моему, он считает, что меня нет на свете. Кто мог сказать ему правду — разве что вы?

— Всю правду, которую я захотел бы ему сказать, можно уместить на рисовом зернышке. Как поживает Менди — если вообще поживает?

— С ним все в порядке. Он в Акапулько. Рэнди его прикрыл. Но вообще эти ребята против грубого обхождения с полицией. Менди не так плох, как кажется. У него есть сердце.

— У меня тоже есть.

— Так как насчет «лимонной корочки»?

Я встал, не отвечая, и подошел к сейфу. Повернул ручку, достал конверт, в котором был портрет Мэдисона и пять сотенных, пропахших кофе. Вытряхнул все на стол, потом взял пять сотен.

— Это я оставляю себе. Почти столько же ушло на расходы по этому делу. С портретом Мэдисона было приятно поиграть. Теперь он ваш.

Я развернул его перед Терри на краю стола. Он взглянул на него, но трогать не стал.

— Оставьте себе, — сказал он. — У меня и так хватает. Вы ведь могли во все это не ввязываться.

— Знаю. После того, как она убила мужа и ей сошло это с рук, она могла бы еще встать на путь добра. Он, конечно, по-настоящему ни черта не значил.

Всего-навсего человек с кровью, мозгом, чувствами. Он тоже знал, что произошло, и пытался как-то жить, несмотря ни на что. Книги писал. Может, вы о нем слышали.

— Слушайте, у меня ведь, собственно, выбора не было, — медленно произнес он. — Я не хотел никому причинять зла. Здесь у меня не оставалось ни шанса. И соображать было некогда. Я испугался и бежал. Что мне было делать?