Лицо сына снова порозовело.

— Хорошо, папа.

Роб вскочил на коня, посадил позади себя сына и вернулся с ним домой.

Ардис умерла восемь дней спустя. После этого Роб Джей несколько месяцев не заходил в амбулаторию и не просился сопровождать отца, когда тот ехал к больным. Роб его не заставлял. Даже ребенок, считал Роб, вправе выбирать, хочет ли он соприкасаться с человеческими страданиями.

Роб Джей пытался отвлечь себя тем, что вместе с Тамом пас овец. Когда это ему надоедало, он уединялся и шел собирать травы, проводя за этим занятием долгие часы. Он был мальчик любознательный.

Отцу, однако, он доверял безоговорочно, и настал день, когда он выбежал во двор вслед за собравшимся отъезжать Робом.

— Па, можно, я поеду с тобой? За конем присмотрю, еще что сделаю.

Роб кивнул и посадил сына в седло, за спиной.

Вскоре Роб Джей стал наведываться в амбулаторию, и Роб стал снова учить его. А когда ему минуло девять, он по собственному желанию уже каждый день помогал отцу в качестве ученика.

* * *

Через год после рождения Джуры Агнессы Мэри произвела на свет еще одного мальчика, Натанаэля Робертсона. Еще через год был мертворожденный младенец мужского пола, перед погребением крещенный и нареченный Карриком Лайоном Колем, а затем последовали два выкидыша подряд, оба с осложнениями. После этого Мэри, хотя и была еще достаточно молода, больше не беременела. Роб знал, что это ее печалит, ибо она мечтала подарить ему много ребятишек, но он радовался и тому, что к жене постепенно возвращались силы и доброе расположение духа.

Однажды днем, когда младшему сыну шел пятый годик, в Килмарнок въехал человек в запыленном черном кафтане и похожей на колокол кожаной шляпе. В поводу он вел тяжело нагруженного осла.

— Да пребудет мир над тобой, — произнес Роб на наречии евреев, и у приезжего отвисла от удивления челюсть.

— И над тобою да пребудет мир, — ответил он.

Мускулистый мужчина с нечесаной рыжеватой бородой и загорелой в странствиях кожей; уголки рта поникли от усталости, а вокруг глаз залегли глубокие морщины. Звали его Дан бен Гамалиэль из Руана[219], и занесло его очень далеко от дома.

Роб поставил на конюшню лошадь и осла, дал приезжему воды — умыться с дороги, потом поставил на стол перед ним кошерную пищу. Роб обнаружил, что говорить на наречии ему стало трудно, слишком многое позабылось, но прочесть благословение над хлебом и вином он смог.

— Так вы евреи? — спросил, глядя на все это с изумлением, Дан бен Гамалиэль.

— Нет, христиане.

— Тогда почему вы все это делаете?

— Мы тем выплачиваем очень большой долг, — ответил ему Роб.

Дети сидели за столом и не сводили глаз с человека, не похожего на всех, кого они дотоле видели, и удивлялись, слыша, как отец произносит странные слова перед тем, как вкусить пищу.

— Когда поедим, можешь заняться со мной учением. — Роб почувствовал, как поднимается в душе волной позабытое уже возбуждение. — Может, посидим вместе над заповедями?

Гость пристально вгляделся в него.

— Весьма сожалею… но не могу! — Лицо у Дана бен Гамалиэля побелело. — Я не знаток закона, — пробормотал он.

Роб, скрывая разочарование, отвел гостя туда, где тот мог хорошо выспаться, как поступили бы в еврейском поселении.

Назавтра он поднялся очень рано. Среди вещей, взятых им из Персии, обнаружились еврейская камилавка, молитвенное покрывало и филактерии. Роб взял все это и пошел присоединиться к Дану бен Гамалиэлю на утренней молитве.

Тот, выпучив глаза, смотрел, как Роб повязывает на лоб маленькую черную коробочку, а кожаный ремень обвивает вокруг руки так, чтобы получились буквы непроизносимого имени Бога, наблюдал, как Роб раскачивается и читает нараспев молитву.

— Я теперь знаю, кто ты такой, — глухо произнес Дан бен Гамалиэль. — Ты был евреем, а стал отступником. Ты отвернулся от своего собственного народа, от нашего Бога, и продал душу другому народу.

— Да нет, это не так, — возразил Роб и тут же с сожалением увидел, что прервал молитву гостя. — Я объясню, когда ты завершишь молитву. — И с тем он ушел.

Но, когда вернулся, чтобы позвать гостя на утреннюю трапезу, Дана бен Гамалиэля уже нигде не было. И лошадь его исчезла. И осел тоже. Тяжелого груза не было видно, его увезли. Гость предпочел бегство тому, чтобы подвергать себя опасности заразиться ересью от еврея-отступника.

* * *

То была последняя в жизни Роба встреча с евреем. Больше он никогда их не видел и не говорил на наречии.

Он чувствовал, что персидский язык тоже быстро ускользает из его памяти, и однажды решил, что необходимо, пока окончательно не забыл всего, перевести «Канон» на английский, чтобы и впредь советоваться с Учителем. На выполнение этой задачи у него ушло невероятно много времени. Он без конца повторял себе, что Ибн Сина куда быстрее написал «Канон врачебной науки», чем Роберт Коль перевел эту книгу!

Иной раз он с грустью и сожалением вспоминал о том, что так и не прочитал все заповеди хотя бы один раз. Частенько думал об Иессее бен Беньямине, но постепенно привык к исчезновению того — быть евреем, таки да, тяжело! — и почти перестал упоминать в разговоре былые времена и чужие края. Один раз Там и Роб Джей принимали участие в состязании по бегу — оно проводилось на холмах каждый год в день памяти святого Колумбана[220], — и Роб поведал им о бегуне по имени Карим, который некогда выиграл долгое удивительное состязание по бегу, называемое чатыром. Временами — как правило, когда приходилось заниматься бытовыми заботами, не минующими ни одного шотландца: обмазывать свежей глиной овчарни, расчищать дорожки от наметенного снега, рубить дрова для очага, — он вдруг ощущал запах пустыни, остывающей после жаркого дня, видел, как Фара Аскари зажигает субботние свечи, слышал, как неистово трубит слон, устремляющийся на врагов, а то, бывало, с замиранием сердца вспоминал бешеную скачку-полет на длинноногом верблюде. Но постепенно ему стало казаться, что вся его жизнь протекла в Килмарноке, а что было прежде — то волшебная сказка, которую он услышал, сидя у очага зимним вечером, когда снаружи выла лютая вьюга.

Дети его росли здоровыми, менялись, а жена с годами становилась все красивее. Шло время, и лишь одно оставалось неизменным — его необычайное чутье, предвидение врачевателя, которое так и не покинуло Роба. Шел ли он ночью один на вызов к больному или же спешил по утрам в переполненную амбулаторию, он всегда чувствовал боль своих пациентов. Он торопился побороть их болезни, но всегда испытывал, как испытал в тот далекий первый свой день в маристане, безграничное удивление и безграничную благодарность за то, что оказался избранным, за то, что Бог простер руку и коснулся именно его, за то, что такая редкая возможность служить людям и облегчать их страдания выпала на долю ученика Цирюльника.