То было любимое произведение Титтеля, эпос его неизбывной тоски и неисполнимых желаний, авантюрный роман его упущенной в молодости романтики – ведь все дороги Европы были внесены туда. Обладание этим всеохватывающим печатным изданием до некоторой степени ставило владельца в ряд сиятельных космополитов международного пассажирского сообщения. Тот, кто с ухватками посвященного доставал его из кармана, – тот превращался украдкой в лорда, переодетого в костюм из грубого домотканого полотна. Взгляд его должен был пробежать сначала по маршрутам аристократических экспрессов до Праги, Остенде, Лондона, Рима и Лиссабона, прежде чем остановиться в заключение на воскресных пригородных, со скидкой, поездах на Кухельбад и Бенешау[72]. С отвращением смотрел Хуго на мизинец Титтеля, смуглый мумиеподобный мизинец, точно выбравшийся из гроба. Этот палец заканчивался чрезвычайно длинным, желтым, согнутым на острие ногтем, который медленно подчеркивал в расписании нужные направления. Возможно, этот мизинец и виноват в том, что Хуго так никогда и не научился разбираться в железнодорожном справочнике.

Это, однако, было еще не все. В Хазенбурге Хуго держался в сторонке; он даже приносил жертву, вопреки своей робости и неловкости участвуя в играх других подростков. Он почти боялся близко подойти к Эрне и Целнику, красивой паре под распустившимся павлиньим хвостом рододендрона, как боялся дотронуться до заряженной электричеством вещи. Но вместе с тем сверкающее сияние этой пары возбуждало его и воодушевляло. Между Титтелем и Эрной Тапперт не было никакого электрического поля. Можно было без всяких последствий оставаться с ними на одной скамейке и слушать их благоразумную болтовню. Почему? Разве Титтель уже в первые дни не обнаружил общего у них с Эрной знакомого, даже дальнего родственника? Несомненно, этот факт доставил фрейлейн мало радости, поскольку она старалась избегать дальнейших открытий. Не происходили ли оба из одного общественного слоя, который Хуго не мог себе представить? Когда Эрна однажды упомянула при Хуго о Целнике (чего почти никогда не случалось), она назвала его «господин обер-лейтенант». О Титтеле она говорила безо всякой робости и упоминала даже его имя – Карл. Это имя нередко звучало в контексте, который был для Хуго неясен. Эрна, напряженно раздумывая, смотрела вдаль из окна детской и высказывала мнение, что Титтеля ожидает прекрасная служебная карьера, что он, как чиновник-секретарь, стоит выше ее и большинства прочих людей, в то время как ей самой уже, увы, по меньшей мере двадцать один.

Хуго слушал это и говорил себе: двадцать один! Как божественно, как печально стара! Ее зрелая красота, казалось, пронизана была золотистым светом заката, который болезненно отдалял ее от него. Они жили рядом друг с другом. Но ему никогда ее, как некое божество, не догнать! И потому он жался к Эрне в обилии грустных и восхищенных чувств.

Титтель, со своей стороны, не заботясь о мальчике, ежедневно, на одной и той же скамейке Бельведера, проникновенно и настойчиво уговаривал фрейлейн Эрну. Его речи действовали на Хуго усыпляюще, его не будило даже какое-нибудь необычное словцо. Стоило оберлейтенанту Целнику на утренней прогулке употребить военный термин, как Хуго весь обращался в слух. Как бойко исправлял он собственную оплошность выражением «так точно»! «Соединение», «лошачье копыто»[73], «марш-бросок» – в этих смутных словосочетаниях звенели оружие и бокалы с шампанским. Когда гуляли по парку, Целник давал направление веселым командирским тоном: «Курс – такса старой дамы!» У него лошади были «щеколдами», дрожки – «местными фурами». Как артиллерист, он казался себе весьма сведущим и щеголял такими терминами, как «траектория», «конечная скорость», «равнобедренный» – в самом забавном смысле этого слова. Он никогда не говорил «война», а всегда – «серьезное дело». И это «серьезное дело» было для него одним из самых веселых дел, когда «споро» работающая смерть существенно улучшала виды на продвижение по службе. Ох, насколько иначе звучали необычные слова, которые Хуго слышал от Титтеля! Частью они относились к области здоровья и пахли аптекой, или к явлениям, о которых Хуго мог только догадываться: «пенсионное обеспечение», «вдовья рента», «вещевая льгота», «единовременное вознаграждение», «больничная касса» и «восьмой разряд». Однажды, когда непреодолимая последовательность этих и подобных слов снова навалилась на Эрну, Хуго внезапно понял, будто осознав смысл всех этих речений, что Эрне необходимо порвать с этим субъектом! Разве не приносил ей Титтель иногда подарки? Конечно, то были всего лишь лакричные конфетки и леденцы от кашля в бумажных кульках да маленькие паршивые букетики фиалок, выглядевшие так, будто кавалер подобрал их где-то в дорожной пыли. Но подарок есть подарок! Красивый веселый Целник не думал о подарках. Ясно было: Титтель серьезно ухаживал за Эрной. Титтель гораздо опаснее для нее, чем все обер-лейтенанты мира!

На обратном пути мальчик поборол свою робость и спросил:

– Эрна, – после того ночного приключения он обращался к фрейлейн Тапперт на «ты», – Эрна, ты когда-нибудь от нас уйдешь?

Она меланхолично пококетничала:

– Ты скоро сам меня прогонишь, Хуго!

Однако Хуго, боясь заплакать, ни звука больше не произнес.

Ночью он проснулся от какого-то неприятного сна. Тут он услышал, что Эрна ходит босиком по своей комнате. Он угадывал свет в дверной щели, но не поднимал головы. Затаив дыхание, прислушивался он к этим нагим шагам. Мягкое постукивание пяток, от которого предметы в комнате дрожали так тихо, так по-свойски, так по-человечески, было не таким, как раньше. Бесцельно бродила Эрна по комнате. Что случилось? Что готовилось? Что замышляли эти грустно-неприкаянные шаги? Эти любимые, близкие ему шаги? У Хуго от боязливого предчувствия пересохло во рту. Эрна прервала свое рассеянное блуждание, она что-то искала, она налила воды в кружку. Эта кружка успокоила Хуго. Слава богу! Эрна здесь! Никаких тайных ночных дел не готовит, никаких переговоров с незнакомыми мужчинами не ведет. Это утешало. Была надежда, что она никогда его не оставит.

Все-таки в дальнейшем снова возникла, хотя и один-единственный раз, та же настоятельная необходимость, и фрейлейн Тапперт в полдесятого вечера, красиво одетая, вышла из своей комнаты и, бросив знакомый взгляд на своего питомца, сказала:

– Хуго, я пойду!

Вскоре после того произошло нечто в высшей степени неприятное. Был один из тех летних дней, когда словно кошки на душе скребут, – дней, сдавленных сводом катаральных небес, что в глухой неподвижности не могут излиться дождем. Короткие порывы ветра надрывно кашляли по улицам, но и они ничем не могли помочь. Хотя не упало ни капли, с земли парка поднимался расслабляющий мышцы болотистый пар. Свечки каштанов давно отцвели. Лапы широких листьев бессильно свисали с по-детски хрупких суставов ветвей. Кое-где виднелись колючие плоды, еще сочные и недозревшие. Хуго вспомнил бурый толстокорый