— Ну зачем? Во имя чего? — Клава остановила на моем лице свои красивые глаза.

— Во имя свободы, — сказал я.

— Чего? — переспросила Клава, хотя прекрасно расслышала. Я видел это по ее морде. — Платишь шестьдесят рублей в месяц и ездишь каждый день сорок километров в один конец. Это называется «свобода»?

— Возможность свободы, — поправил я себя. — Должен же я платить за возможность свободы…

— А зачем тебе возможность?

— Я могу быть свободным, как только захочу.

— Так захоти.

— Когда надо, тогда и захочу. Ты еще будешь мне диктовать: что и когда я должен хотеть…

— Я скажу хозяину: пусть он сдаст дачу нормальным людям. А то ты и сам не живешь, и другим не даешь. Носишься, как мышь в уборной.

— Что за сравнение?

— Ты не видел, а я видела.

— Ну, и какой у нее выход? — поинтересовался я.

— У кого?

— У мыши в уборной.

— У нее два выхода: один — потонуть в унитазе. Другой — ко мне в лапы.

Я представил себе настроение мыши и сказал:

— Вот ты меня ругаешь, а сама живодерка порядочная.

— Но это мой долг, — ответила Клава. — У тебя — твой, а у меня мой. Хотя, если бы ты был котом…

— Что бы было?

— Ты бы сначала извинялся перед мышью, а потом перед хозяином и всех бы просил войти в твое положение.

— И что дальше?

— Это зависит от хозяина. На их месте я бы взяла другого кота. Не такого интеллигентного…

Клава повернулась и пошла из комнаты. Ей не хотелось ругаться со мной окончательно: все-таки она от меня зависела. Я ее кормил.

Я сел за деревянный стол.

Котенок разогнулся и прыгнул мне на спину. Со спины перебрался на плечо. Устроился на плече и громко замурлыкал мне в самое ухо. Запел по-кошачьи. Я закрыл глаза, и мне захотелось замурлыкать вместе с ним. Но я не умел.

— Останься, — попросила Клава, входя. — Утром мы выбежим на улицу и сделаем зарядку.

— Ты найдешь гриб… — пообещал котенок.

Я представил себе белый гриб, прикрытый сверху листом, звонкий шелест деревьев. А потом я представил себе жену, которая сидит возле телефона и узнает: не зарегистрирован ли в Москве несчастный случай. Ей отвечают, что в Москве каждый день — сорок несчастных случаев. Тогда она звонит в морг больницы Склифосовского и спрашивает: не привезли ли туда мужчину сорока пяти лет с бородкой, похожего на президента Линкольна.

Я снял котенка с плеча. Он перестал петь.

— Я не могу остаться, — сказал я. — Я не предупредил.

Клава промолчала.

— Почему ты молчишь?

— Если я скажу тебе: «останься», ты же все равно уедешь.

— Хотите, поедем со мной, — предложил я.

— Нет, — отказалась Клава. — Мы дачные кошки. Мы должны ловить здесь мышей.

На улице сильно подморозило. Стекла в машине обледенели. Я не видел, что делается сзади и с боков, и ехал вслепую. Ко всему, у меня испортился поворотник, и если я собирался повернуть, то не мог предупредить машину, идущую за мной следом. Я подвергал себя и других реальной опасности и, как и Клава, справедливо не понимал: во имя чего? И вместе с тем у меня было такое чувство, как будто кто-то, именуемый Судьбой или Совестью, охраняет вверенные мне существа и навязывает свою волю свыше.

Когда я приехал домой, жены не было. Я решил, что она вышла к соседям и скоро вернется. Но прошел час, потом другой. За ним третий.

Я сел к телефону, позвонил в милицию и спросил: не зарегистрирован ли несчастный случай. Мне ответили, что в Москве каждый день сорок несчастных случаев. Я стал звонить в справочное больницы Склифосовского, но в это время в двери повернулся ключ, и в моей душе, как ключ в замке, повернулась радость.

Жена сняла в прихожей пальто и вошла в комнату. На ней было темно-зеленое полудлинное платье — то самое, в каком я увидел ее первый раз двадцать лет назад.

— Что это за платье?

— Модно, — ответила жена. — Не могу же я игнорировать моду.

Я понял: это другое платье. Просто вернулась мода двадцатилетней давности, и жена вошла в комнату будто из своей молодости. Вошла и остановилась.

— Ты перебила мне сон. Я теперь не засну, — упрекнул я.

Мне не хотелось спать. Мне хотелось объяснений.

— Я ненадолго, — объяснила жена. — Я сейчас ухожу.

— Куда?

— В другую жизнь.

Она задвигалась по комнате и стала искать вещи, необходимые ей для другой жизни.

У жены было странное свойство роговицы: блестеть. И сейчас ее большие голубые глаза блестели, будто были подсвечены. Черные волосы блестели, как лакированные. Нарядно поблескивали ногти на руках.

Жена остановилась, обдумывая, чуть закусив нижнюю губу.

— Кальсоны возьми, — напомнил я.

Жена улыбнулась рассеянно. Улыбка у нее была какаято неокончательная. Когда я ее полюбил, то мне кажется — именно за эту застенчивую улыбку и светящиеся глаза.

Жена взяла кальсоны и положила их в красивый целлофановый пакет. Больше ей ничего не понадобилось.

— Не уходи, — попросил я.

— Я устала жить без любви, — сказала жена.

— Передумай, — попросил я.

— А зачем?

Жена посмотрела на меня. У нее было такое же выражение, как у Клавы. И такие же красивые глаза. И я подумал: «Действительно, зачем?»

На другой день я раскрыл канцелярскую папку и принялся за свою диссертацию.

Моя комната была не прибрана и не проветрена. Никто ко мне не заходил и не требовал, чтобы я отнял руку от лба. Я мог работать сколько угодно, но мне не хотелось. Для того чтобы мне захотелось работать, надо, чтобы мне кто-то мешал.

Я подвинул к себе кроссворд. Прочитал: «Столица Португалии». И подумал: «Где Португалия? А где я?»

Я посидел и снова лег спать не раздеваясь. Я лежал целый день и смотрел в потолок.

К вечеру я встал и пошел на кухню. Достал из холодильника кусок вареной колбасы, но одному есть было неинтересно. Я завернул колбасу в газету и поехал на дачу.

Смеркалось. Окна в доме были освещены. Двигались тени.

Я открыл дверь и услышал торопливый, обгоняющий себя голос спортивного комментатора. Я догадался: по телевизору транслировали футбол.

Отворилась дверь, и в прихожую вышел Гракин, вытирая рукой рот. От него пахло тем, что он съел и выпил.

— А! — обрадовался Гракин. — Проходи! Гостем будешь!

— Почему гостем? — спросил я, хотя уже все понял: Гракин сдал дачу.