Когда Крофт наконец догнал их и собрал взвод, то обнаружил, что у них осталось всего три винтовки и пять рюкзаков. С разведкой было покончено. Он понял, что они не в состоянии снова подняться на гору, но воспринял это пассивно, ибо был слишком измучен, чтобы почувствовать сожаление или боль. Спокойным усталым голосом он приказал сделать привал, прежде чем начать путь назад к побережью, чтобы встретиться там с десантным катером.

Обратный путь прошел без приключений. Люди страшно устали, но теперь они спускались со склонов горы. Без каких-либо происшествий они миновали пропасть, в которую сорвался Рот, к середине дня спустились с последних скал и двинулись по желтым холмам. Всю вторую половину дня они слышали артиллерийскую канонаду по ту сторону горного хребта. На ночь остановились в десяти милях от джунглей, а на следующий день достигли побережья и соединились с теми, кто нес Уилсона. Браун и Стэнли появились здесь на несколько часов раньше взвода.

Гольдстейн рассказал Крофту, как они потеряли Уилсона, и удивился, что тот ничего не сказал. Крофта же беспокоило другое. В глубине своей души он чувствовал облегчение от того, что не смог покорить гору. По крайней мере, в тот день, когда взвод ждал на побережье десантный катер, Крофт нашел успокоение в том, что познал предел своих желаний, хотя и не хотел признаться в этом даже самому себе.

Десантный катер пришел за ними на следующий день, и они отправились в обратный путь. На этот раз на катере было оборудовано восемнадцать коек, и люди, сложив свое снаряжение на пустые койки, улеглись спать. С тех пор как они вышли из джунглей, они постоянно спали. Тела их одеревенели и ныли от боли. Некоторые проспали завтрак, но не ощущали голода. Суровое испытание, выпавшее им во время разведки, истощило их жизненные силы.

На обратном пути они часами находились в полусне, а приходя в себя, продолжали лежать на своих койках, уставившись в небо, видневшееся над палубой судна. Катер то поднимался вверх, то опускался, его бросало из стороны в сторону, брызги падали через борта и носовую часть, но они почти не замечали этого. Шум работающих моторов был приятным и успокаивающим. Все случившееся во время разведки уже утратило свою остроту, отошло в область призрачных и смутных воспоминаний.

К середине дня почти все проснулись. Люди были по-прежнему измучены, но спать больше не могли. У них все болело, и не было никакого желания вставать и двигаться по узким проходам трюма. Разведка закончилась, а на будущее у них было так мало надежд. Они явственно представляли себе месяцы и годы, лежащие впереди. Будущее для них по-прежнему было мрачным: нищета, убожество и ужас неустроенной жизни. Время будет идти своим чередом, в мире будет что-то происходить, а у них впереди не было ни проблеска надежды. Впереди не было ничего, кроме мрачного унылого прозябания.

Минетта лежал на койке с закрытыми глазами и так провалялся всю вторую половину дня. Он размышлял над одной фантастической идеей, очень простой и очень приятной. Минетта мечтал о том, как бы ему оказаться без ноги. В один прекрасный день, когда он будет чистить винтовку, он может направить дуло прямо на лодыжку и нажать на спусковой крючок. Кости на ноге окажутся наверняка повреждены, и, независимо от того, нужно будет ампутировать ногу или нет, его определенно отправят домой.

Минетта пытался обдумать эту идею со всех сторон. Он больше не сможет бегать, но кому, черт возьми, это нужно — бегать? А что касается танцев, то теперь так здорово делают протезы, что с деревяшкой можно даже танцевать.

О, это будет совсем не страшно, с протезом можно прожить!

Он заволновался. Имеет ли значение, какую ногу прострелить? Он левша, и, возможно, лучше выстрелить в правую ногу? Или это неважно — в какую? Он подумал было, не спросить ли об этом Полака, но тотчас же отбросил эту мысль. Это такое дело, которое он должен провернуть один. В ближайшую пару недель, когда делать будет нечего, он сможет осуществить свой план. Какое-то время он проведет в госпитале — три или шесть месяцев, а затем… Он закурил сигарету и смотрел, как клубы дыма растворяются друг в друге. Он жалел себя, потому что за неимением другого выхода ему придется лишиться ноги.

Ред ковырял болячку на руке, внимательно изучая морщины и рубцы на суставах пальцев. Нечего дальше обманывать себя. У него больные почки, ноги скоро сдадут, и во всем теле он чувствовал вредные последствия этого трудного перехода. Возможно, у него отнято нечто такое, что никогда нельзя будет восстановить… Итак, на этот раз сполна получили ветераны… Макферсон на Моутэми, и вот теперь Уилсон; вероятно, так и должно быть. Правда, всегда есть шанс избежать такого конца и получить рану стоимостью в миллион. Но какое это имеет теперь значение? Если человек однажды оказался трусом… Ред закашлялся, лежа плашмя на спине, в горле что-то мешало. Усилием воли он заставил себя приподняться на локоть и сплюнул на пол.

— Эй, солдат! — закричал один из рулевых в корме. — Соблюдай чистоту! Ты что — думаешь, мы нанялись чистить корабль после вас?

— А-а… заткнись! — крикнул в ответ Полак.

Послышался голос с койки, на которой лежал Крофт:

— Ребята, прекратите эти плевки!

Все промолчали. Ред кивнул самому себе: ничего, его плевок уже на полу. Он ждал с некоторым беспокойством реакции Крофта и почувствовал облегчение, когда тот не назвал его имени. Они были словно бродяги в ночлежном доме, которые раболепствуют, когда трезвы, и бранятся, когда пьяны. Человек несет свое бремя один до тех пор, пока может нести его, а потом у него уже не хватает сил. Он один воюет против всех и вся, и это ломает его, и в конце он оказывается лишь маленьким паршивым винтиком, который скрипит и стонет, если машина начинает работать слишком быстро. Ему придется полагаться на других людей, он теперь нуждается в их поддержке, но не знает, как ее получить. Где-то глубоко в его сознании зарождались первые смутные проблески мысли, но он не мог сформулировать ее. Вот если бы они держались друг за друга…

Гольдстейн лежал на койке, положив руки под голову, и мечтательно думал о жене и ребенке. Вся горечь и переживания, вызванные потерей Уилсона, на какое-то время отошли на задний план под влиянием последовавшего затем отупения. Он проспал полтора дня, и путешествие с носилками казалось теперь таким далеким. Он даже не обижался теперь на Брауна и Стэнли, потому что в его присутствии они испытывали некоторую неловкость и, казалось, боялись его потревожить. К тому же теперь у него был друг. Между ним и Риджесом возникло взаимопонимание. День, проведенный вместе на побережье в ожидании взвода, прошел неплохо. И, не сговариваясь, они выбрали себе койки рядом, когда оказались на катере. Правда, были минуты, когда Гольдстейна охватывали сомнения. Его друг — из батраков, из бездомных бродяг. Почему ему достался именно такой? Гольдстейну стало стыдно зa себя, за то, что он так думает о Риджесе; так же стыдно, как бывало, когда в его голове мелькала случайная подозрительная мысль о жене. Ну и что ж, что его друг неграмотный? Риджес хороший человек. В нем есть что-то прочное, надежное, «от земли», как говорится.