Впрочем, к тому времени лорд Грегор уже получил ответ на последний вопрос.

Он сразу, с первой же встречи заметил внешнее сходство. Не с отцом и не с дедом, как теперь многие утверждали. Нет. Он был похож на Роберту. Именно поэтому конунг выслушал его в первый день и даже последовал его совету. Это спасло лорду Грегору жизнь и одновременно смутило его. Если этот мальчик — действительно Эвентри, то почему он спас конунга, вместо того чтобы позволить ему погибнуть? Может быть, он не знал, кем на самом деле был организован набег на его клан?.. Но он знал, во всяком случае, догадывался, и Фосиган вскоре окончательно в этом убедился, напоив мальчишку и вызвав на откровенный разговор. Конунг не называл никаких имён и не задавал вопросов. Просто рассказал, как двенадцать лет назад изыскал способ стравить двух своих главных врагов — клан Одвелл и непокорных бондов, — посредством третьего, тайного врага, которого лорд Грегор, даже покорив, так и не смог простить. Он не мог простить Уильяма и Роберту Эвентри. Не мог простить их одержимости друг другом и тем, что они называли честью и свободой. Не мог простить им их детей и их внуков, украденных ими у него.

Один из этих внуков сидел, откинувшись на спинку кресла, и смотрел на него прищуренным, насмешливым взглядом.

Ему как будто было всё равно.

Тогда-то Грегор Фосиган и совершил ошибку, за которую платил теперь, каждый день выходя на крепостную стену своего города. Он позволил себе поверить в чужую слабость, трусость и зависимость. И позволил себе полюбить, потому что только таких — слабых и зависимых — он любить и умел. Признавшись Адриану Эвентри в своих преступлениях перед его кланом и не получив в ответ ожидаемой злости и ненависти, лорд Грегор вообразил, будто превратил его в свою собственность. Мальчишка приполз к нему на брюхе, отказался от родового имени, вступил в клан Фосиган — он не был больше Эвентри, но в то же время был. Случись это не теперь, а пятнадцать лет назад, до рождения Квентина, Фосиган безжалостно уничтожил бы Адриана Эвентри, так же, как уничтожил весь его род. Но годы, подоспевшее наконец собственное счастье и свершившаяся месть смягчили ненависть — и обострили вину. Боги были на стороне Фосигана и наглядно это показали: Уильям Эвентри потерял жену, потом умер сам в горе и позоре, доведя до петли собственную дочь, его сыновья, кроме самого слабого и безвольного, умерли вместе с ним. А Фосиганы жили. Их не брала оспа, они плодились, они крепко сидели в новообретённом Сотелсхейме и были на вершине мира. Они процветали, тогда как враги их переживали горе, отчаяние, гибель. И настал миг, когда Грегор Фосиган подумал, что, быть может, был к ним чересчур жесток. Счастливые столь же великодушны, сколь жестокосерды несчастливые.

«Твой внук, Роберта, мог бы быть и моим внуком. Нашим с тобой», — подумал он тогда и сделал Адриана Эвентри Эдвардом Фосиганом. К тому времени он окончательно уверился, что мальчик хотя и мил, но непроходимо глуп; открыт и дерзок, но в то же время льстив и лицемерен больше, чем любой из окружения конунга. Он сумел привязать к себе лорда Грегора — и совершенно этим не пользовался. Он не требовал почестей, должностей и богатств, право на которые давало ему новообретённое положение; женитьбой на Магдалене он был больше раздосадован, чем польщён. Они с Магдой не очень ладили, и лорда Грегора это печалило. Ему хотелось видеть счастливым этого мальчика.

А мальчик, как оказалось, не хотел быть счастливым. Он хотел уничтожить клан Фосиган — так же, как когда-то уничтожили его собственный клан. И он был осторожен. «О, Молог, он был очень осторожен, а я был слепым глупцом, — подумал лорд Грегор. — Я взял его к себе, я любил его, как родного, я хранил его тайну, дал ему шанс начать жизнь заново — довольную, беспечную, сытую жизнь… А он отплатил мне тем, что отнял у меня мою дочь. И теперь хочет отнять мой город… отнять всё, что делает меня мной. Всё, что я когда-то обещал наглой, холодной, недоступно прекрасной леди Роберте. Всё, что она когда-то отвергла».

— Грог совсем остыл, — сказала Эмма. — Пей, Грегор. Пей и не думай ни о чём. Завтра ты к нему выйдешь. Ведь, в конце концов, он делает лишь то, что должен. Разве ты на его месте поступил бы иначе?

Конунг не ответил. Его ладони неподвижно лежали на стенках чаши, холодных, немых.

Шум за дверью заставил его поднять голову и слегка нахмуриться — членам малого совета полагалось приближаться к конунгу с большей почтительностью. Когда в распахнутую настежь дверь ворвался Малкой, после казни Иторна выполнявший обязанности сенешала, Грегор Фосиган понял, что малый совет отменён и что дела нынче не поправит никакой совет — ни малый, ни большой.

— Великий конунг! Я прошу нижайше смилостивиться и соблаговолить…

— В чём дело? Говори без предисловий.

— Жрецы Гилас идут по улицам священным ходом! Они поют гимны и призывают народ идти с ними! И многие идут!

— Что ж, — подумав немного, сказал лорд Грегор, — сейчас это и впрямь не повредит. Если после двух месяцев осады они ищут опоры и стойкости в богах, не вижу в этом ничего дурного…

— Мой конунг, — губы, руки и колени Малкоя тряслись. — Жрецы не призывают искать опору и стойкость в богах. Они призывают открыть ворота и впустить Эвентри!

— Что?! — Лорд Грегор вскочил и услышал грохот. Это перевернулось кресло, на котором он сидел мгновенье назад, но он сам не помнил, как толкнул его. Суставы вдруг свело немилосердной болью.

Леди Эмма поднесла к губам кубок с грогом. Её лицо было спокойным. Оно всегда было таким с того дня, как тело Магдалены опустили в склеп клана.

«Гилас, — подумал Грегор Фосиган. — Что же я упустил?»

Их было много. Как их было много! Неизмеримо больше, чем он мог надеяться. Больше, чем предрекал лорд Флейн, хотя лорд Ролентри, морщась, называл его ожидания неоправданно радужными.

«Алекзайн, — мысленно позвал Эд женщину, с которой привык вот так, одностороннее, спорить, досказывая ей то, что не сумел сказать когда-то очень давно. — Ты хотела, чтобы я пришёл к конунгу и попросил его корабли. А я вместо этого сжёг его корабль и могу сжечь теперь его самого». Он представил, как высокие белые стены, вздымающиеся перед ним, обагряются пламенем — незатухаемым, несбиваемым пламенем, которое не в силах обуздать ни вода, ни песок. Огонь, который не унимается, пока не выжжет дотла.

«Я знаю, что это за огонь», — подумал Эд и, обернувшись, посмотрел на людей, пришедших сюда со всего Бертана — за ним. Посмотрел в изумлении, почти в страхе — с тем же чувством, с которым в это самое время Грегор Фосиган смотрел на них с Сотелсхеймской стены. Они не видели друг друга, но думали примерно одно и то же.

Как случилось, что все эти люди — те, кто ещё вчера боялись имени Грегора Фосигана, и даже те, кто были ему верны — пришли сюда и встали против конунга?

Как ни смешно, Эда Эфрина этот вопрос мучил не меньше, а то и больше, чем его противника. Это мучило его всегда, с того самого дня, когда человек, называвшийся себя Томом, вылил на свою голову бадью воды и, страшно поблескивая белками глаз с мокрого лица, глухим и жёстким голосом сказал ему, что он, Адриан Эвентри, в ответе за всё, и будет в ответе за всё, даже если не сможет понять, каким образом в происходящем есть его воздействие — и его вина. Позже та, кто звала себя Алекзайн, сказала, что главное для него теперь — это научиться понимать, научиться хотеть. Он думал, что понял её правильно. Что понимать и хотеть — это одно и то же. И то, что за прошедшие годы ему очень часто приходилось делать то, что вовсе не приносило ему радости, но оттого не переставало быть необходимым — даже это нисколько его не переубедило. Он знал, что ему достаточно шевельнуть пальцем, чтобы обрушить страшную лавину неотвратимых последствий.