– Боже мой… – пробормотала Сесили. – Неужели нас всех хотят сделать протестантами?

За ходом мыслей архиепископа Дублинского не всегда легко было проследить. Назначенный королем Генрихом, весь свой первый год в Дублине он ничего не делал. Главным же его достижением за последние восемнадцать месяцев стало требование ко всем церковникам молиться за короля Генриха как за главу Церкви. А поскольку Браун все-таки был ставленником короля, ирландский парламент принял соответствующий закон.

– И все же сам факт принятия закона вовсе не обязательно означает какие-то перемены, – вежливо уведомил как-то английского архиепископа олдермен Дойл.

– Уверяю вас, сэр, когда станет известна воля короля и ее объявят в парламенте, никаких возражений не останется, – возразил Браун. – Приказам следует повиноваться.

– Возможно, в Англии так и есть, – еще более любезным тоном сказал олдермен, – но здесь, в Ирландии, все обстоит несколько по-иному, как вы сами увидите. Более того, – предостерег он, – не забывайте, что английские сквайры в Пейле весьма преданы древним формам и обычаям своей религии.

В этом новый архиепископ очень скоро убедился. Да, сквайры могли под угрозой штрафа исполнять новый закон, и церковники могли принести формальную клятву королю. Но на деле никто и не думал молиться за короля. Когда Браун жаловался, что его приказы не исполняются, один епископ, который прекрасно знал ирландские особенности, весьма мудро посоветовал ему: «Я бы на вашем месте не слишком беспокоился».

Но архиепископ Браун беспокоился. Он заявлял о своей власти в каждой церкви, которую посещал. И торговцы вроде олдермена Дойла или джентльмены вроде Уильяма Уолша слушали его, но как-то безразлично. Он считал их ленивыми и непорядочными. До него так и не доходило, что они не только не были такими, но и его самого находили довольно недалеким. И, возможно, именно из-за нараставшего разочарования архиепископ-реформатор той зимой сосредоточился на новой затее.

Если и было что-то в католичестве, что особенно раздражало протестантов, так это его обряды, перешедшие, как они уверяли, от язычества древней Церкви. Дни святых, говорили они, отмечаются как языческие праздники; со святыми реликвиями, настоящими или нет, обращаются как с магическими амулетами, а еще молятся статуям святых, словно идолам дикарей. Такие нападки не были внове: внутри Католической церкви и раньше возникали подобные дискуссии. Но вес традиций был велик, и даже среди самых вдумчивых и склонных к реформам католиков находились такие, которые считали, что подобные праздники и почитание святых при правильном руководстве только укрепляет веру.

То, что король Англии Генрих VIII был истинным католиком, ни у кого не вызывало сомнений, потому что он сам себя так называл. Но с тех пор, как его Церковь откололась от Рима, она должна была каким-то образом стать лучше римской. Было заявлено, что Английская церковь представляет собой очищенный и реформированный католицизм. Но в чем была суть этой реформы? Этого не понимал никто, даже сам Генрих. Простым прихожанам твердили, что они должны быть более набожными; в церквях разложили библии, чтобы все могли прочесть слово Божье. Некоторые из добрых католиков считали это предосудительным. Практику индульгенций – избавления от чистилища за плату Церкви – сочли откровенно оскорбительной, и она была прекращена. А потом возник вопрос языческих ритуалов, идолов и реликвий. Допустимы ли они? Церковники, чьи реформаторские взгляды имели привкус протестантизма, считали, что все это богохульство. Король, чьи мысли, казалось, менялись в зависимости от направления ветра, не говорил им, что они неправы, и потому архиепископ Браун вполне мог верить, что действует не только во славу Господа, но и, что было куда более важно, в соответствии с волей короля, когда заявлял:

– Мы должны очистить Церковь от всех этих папских суеверий.

В повозках лежало немало реликвий. Некоторые, вроде частей распятия, которые можно было увидеть по всему христианскому миру, могли быть и не подлинными. Однако некий предмет, принадлежавший одному из ирландских святых, скорее всего, в течение веков сохранялся с должным почитанием и набожностью. Расправившись со статуей, работники вернулись к повозкам. В той, что стояла ближе к костру, среди реликвариев и украшенных драгоценными камнями шкатулок, лежал череп с золотым ободком, похожий на какой-то сосуд. Английский солдат забрал его из дома одного нахального подмастерья с пылающими зелеными глазами. Солдат не знал в точности, что это такое, но у него был приказ жечь все, что пахнет язычеством и идолопоклонством, так что он бросил череп в общую кучу. Хотя само по себе золото могло стоить денег. И зеленоглазый подмастерье отчаянно доказывал, что этот череп – фамильная ценность, и даже пытался драться, пока наконец солдат не выхватил меч, только тогда молодой человек неохотно отступил.

Сесили в ужасе смотрела на все это. Если и требовалось доказательство, подтверждающее еретическую натуру короля и его слуг, более наглядного просто не могло быть. Сесили охватила ярость при виде такого безбожия и горечь при мысли о невосполнимости потерь. В отчаянии она посмотрела на толпу. Неужели никто не помешает им? Она давно уже разочаровалась в большинстве дублинцев, но все равно трудно было поверить, что ни один из них даже не возмутится.

Но что она сама могла сделать?

Три года назад она по крайней мере закричала бы на работников, называя их еретиками. И с радостью дала бы им арестовать себя. Но со времени провала бунта Шелкового Томаса и после того, как ее муж вернулся к семье, что-то изменилось в Сесили Тайди. Возможно, она просто стала старше, или дело было в детях, или в том, что она ожидала еще одного ребенка, возможно, она не хотела расстраивать мужа, так усердно трудившегося, или просто не хотела больше ссориться с ним… Но как бы то ни было, в Сесили что-то умерло, хотя ее религиозные убеждения ничуть не изменились. И даже видя уничтожение всего святого, она не собиралась устраивать скандал. Не сегодня.

А потом она заметила олдермена Дойла. Он стоял в толпе рядом со своим зятем Ричардом Уолшем, с отвращением наблюдая за происходящим. Возможно, в прошлом у них и были разногласия, но он все же был представителем власти. И он не мог одобрять того, что видели все. Сесили направилась к нему:

– Ох, олдермен Дойл, какое ужасное святотатство! Неужели ничего нельзя сделать?

Вряд ли Сесили знала, что ожидает услышать в ответ, но вдруг, к ее великому удивлению, ей показалось, что в глазах Дойла мелькнуло смущение.

– Идем, – тихо сказал он и, взяв Сесили за руку, подвел ее ближе к работникам; Ричард шел следом. Галлогласы настороженно наблюдали за ними, готовые вмешаться в любую секунду, но один из работников, узнав Дойла, сказал:

– Доброе утро, олдермен.

И солдаты отступили назад.

– Что у вас тут? – спросил Дойл.

– Реликвии, – безразличным тоном ответил один из служащих. Его товарищ в этот момент пытался расколоть маленький золотой реликварий, усыпанный драгоценными камнями. – Некоторые просто невозможно открыть, – заметил он, когда его напарнику все-таки удалось справиться с крышкой, и он, достав из шкатулки прядь волос, бросил ее в огонь, где она мгновенно вспыхнула и сгорела.