сразу перееду в Сонору, чтобы быть ближе к Хосе Куаутемоку. «Но ты не можешь перестать творить, — возразила она. — Твоя работа дорогого стоит». Я пояснила, что совершенно не собираюсь бросать танец, просто приспособлю его к моей новой действительности: «Буду работать с доступными средствами и людьми, которых там найду».

Она заверила, что восхищена мною, и тепло попрощалась. Я, растрогавшись, обняла ее. Не знаю, обрадовалась бы я триумфу в Нью-Йорке, Лондоне или Рио-де-Жанейро так, как обрадовалась ее словам? Все же я не спустила свою жизнь в унитаз. Визит Бийю тому доказательство. Мое творчество отозвалось в людях, помимо моей воли. Решительный разрыв с прошлым породил невероятные смыслы. Посредственность, которой я больше всего страшилась в профессиональной жизни, посредственность, которая парализовала меня и сводила все мои усилия к легкомысленным одноразовым результатам, наконец-то осталась позади.

Альберто с Бийю ушли, а я все сидела, сама не своя от счастья и одиночества. В тот же день у меня была репетиция с группой. Когда я пришла, мои танцовщицы уже разогревались в своих штопаных лосинах, стоптанных балетках, драных трико — все это был секонд-хенд, пожертвованный «Танцедея-ми» и другими труппами. Я даже разволновалась от того, как они страстно и ревностно относятся к делу. Некоторые из них никогда не выйдут на свободу, а здесь готовы выжать из себя все ради танца, который, может, никто, кроме них самих, и не увидит.

Я встала посередине зала. Остальные выстроились вокруг, ожидая указаний. «Готовы?» — спросила я. Они кивнули. «Отлично. Начинаем».