ma main sur ton ventre

Tu changeais d’amants[40].

Мария вскочила возмущенная:

— Неправда. Честная женщина и во сне не изменяет. Не смей читать эту гадость!

Она схватила книгу и бросила ее на пол. Ремнев встал, сильно толкнув столик:

— Ты? Что ты понимаешь?

Он еле сдерживался. Лучше уйти.

— Прощай. Ешь сама своего кролика.

И хлопнул дверью.

Она побежала за ним:

— Поль, Поль!

Но он уже быстро шел к вокзалу, колотя палкой по мостовой.

— Довольно. Нет, довольно с меня. Хватит.

Вместе с записной книжкой из кармана выпал длинный разорванный конверт. Ремнев получил его еще утром, но он проработал весь день в Национальной библиотеке и только сейчас собрался прочесть письмо. «Значит, ты ушел? Я ничего не понимаю. Если ты сердишься за стихи, то я выучу всю книжку наизусть, только не сердись. Я все время плачу. Приезжай непременно сегодня же».

«Непременно» было подчеркнуто трижды.

Ремнев скомкал письмо.

Вечером он сидел у своего друга Волкова.

— Мне все-таки неясно, почему ты ее бросил?

Волков передвинул на столе маску Пушкина. Он был на четыре года старше Ремнева. 26 лет не то что 22 года, и он считал себя вправе давать советы Ремневу.

— Она хорошенькая и милая. Такой не найдешь.

Ремнев бросил папиросу.

— Она глупа.

— Любить можно только глупых женщин. Умные всегда несносны.

— Я не хочу любить женщину. Я хочу любить Прекрасную Даму.

— Я давно знал, что у тебя голова набита соломой.

Ремнев проснулся от стука. На подоконнике сидел серый голубь и стучал клювом в окно. Было девять часов. Ремнев встал, открыл окно и накрошил на подоконник остатки вчерашней булки. Голубь внимательно посмотрел на него, но крошки клевать не стал.

— Какой глупый! Ну же, ешь!

Ремнев протянул к нему руку с куском булки. Голубь, не испугавшись, спокойно отошел на край подоконника, все так же внимательно глядя на него.

Ремневу стало как-то не по себе.

— Ну, что смотришь? И чего тебе надо, раз ты не голоден?

И вдруг неожиданно вспомнил: «Мое сердце — голубь, и я пришлю его прощаться с тобой, когда буду умирать».

— Сердце Марии, — сказал он громко.

И в ту же минуту голубь взмахнул крыльями и улетел.

Ремнев высунулся из окна, но голубя уже не было видно.

«Какая чушь! Мало ли в Париже голубей?»

Но неприятное чувство не проходило.

День тянулся бессмысленно и тоскливо. Он не пошел ни в библиотеку, ни на урок. Почему? И сам поймал себя на мысли: «А вдруг он прилетит?» Вздор. Неврастения.

Но все-таки ждал. И только когда совсем стемнело, пошел в «Ротонду».

В «Ротонде» он был только в несчастные дни, когда так плохо, хоть вешайся. И сейчас, сидя за столиком перед стаканом кофе, он с отвращением смотрел на нахального жерана[41], на унылых или слишком развязных русских, сидевших кругом, на намазанных женщин и на молодых людей «под англичанина» в широких, как юбка, штанах, переходивших из «Дома» в «Ротонду» и обратно.

— Какая тоска. Господи, какая тоска. Напиться, что ли?

Он встал и подошел к стойке. У стойки дешевле и веселее.

Ремнев спал. Ему снилось, что он едет в автомобиле со шведским королем и Пикассо. Король ругает за что-то шофера, но это относится и к Пикассо. «Первый раз я связался с темными силами, — кричит король, вбрасывая монокль в глаз, — и очень жалею об этом». Шофер хохочет, открыв огромный зубастый рот: «Ха-ха-ха! А кого я в прошлую пятницу возил на шабаш?»

Стук в дверь. Ремнев идет открывать. Это консьержка дома, в котором живет Мария.

— Вот, Мария просила вам передать.

Ремнев берет блюдо с кроликом. Но это не кролик, а стихи. Черные перья на шляпе консьержки колышутся. У нее воскресный вид и толстая золотая цепочка вокруг шеи. «Мария была такая хорошенькая в гробу». — «Как? Она умерла? Я сейчас поеду к ней».

Консьержка смеется, лицо ее расплывается: «Опоздали, опоздали! Она уже на кладбище!»

Ремнев проснулся, сел на кровати и посмотрел в окно — нет ли голубя? Голубя не было. Он встал, накинул на плечи старое пальто и зашагал из угла в угол. Потом, не одеваясь, сел за стол. Воскресенье. Обыкновенно он ездил на весь день в Версаль. А теперь что же делать? И еще этот глупый сон. Он, зевая, развернул вчерашний «Intransigeant» — пошлую французскую газету. На первой странице была напечатана фотография нового сенатора и американки, потерявшей жемчуг в дансинге. «Фу, пошлость, пошлость». И внизу: «Самоубийство в Версальском парке».

«Молодая девушка. — У него потемнело в глазах. — Синий костюм… Голубая шляпа…»

Ремнев вскочил: «Это Мария, это Мария. Ведь я еще вчера знал, что она умерла, только притворялся, что не знаю. И это я, я убил ее».

Он, спеша, одевался. Бриться? Нет, можно и не бриться. Теперь все равно. Сапоги? Где сапоги? Босиком ведь не пойдешь. Наконец он готов.

Он бежит вниз по лестнице, потом по улице до трамвая. Но трамвая нет. Никогда нет нужного трамвая. Он берет такси. Должно быть, впервые за этот год, но разве теперь можно думать об этом? Мария, Мария. Она умерла.

Наконец он в поезде. Бесконечная дорога… Целых тридцать пять минут… Туннель… Она была совсем девочка, всего семнадцать лет, и такая трогательная. Как я мог?.. Вирофлэ. Когда же наконец Версаль? Ведь я ее любил… В голубой шляпе, которую я подарил ей. Она прыгала от радости. Мария…

Пассажиры выходят из поезда. Чему они смеются? Лучше всего завязать себе руки и спрыгнуть с моста. Тогда, наверное, и не выплывешь.

Дом Марии. Окно ее комнаты. Занавеска опущена. Ремнев прислонился к забору. Колени его дрожали.

«Надо войти. Узнать».

По улице пробежала белая собака консьержки.

«Вот собака жива. А Мария? Надо позвонить… Узнать…»

И вдруг в конце улицы он увидел ее. Нет, не увидел, он был близорук, а почувствовал, что это она. Она узнала его издали и подбежала к нему, прижимая к груди свертки.

— Мария! — Он встал на колени в пыль и обнял ее ноги. — Мария, это ты?

Она нагнулась к нему, поднимая его:

— Поль, что с тобой? Встань. Стыдно, на улице, люди видят.

Он послушно вошел с ней в дом. В ее комнате он сел на диван и заплакал. Она обняла его. Его слезы падали на ее лицо.

— Мария, Мария. Я так люблю тебя. Я бы умер без тебя, Мария.

— Поль, что с тобой?

Она тоже плакала.

Они снова гуляли по Версальскому парку. Он шел мимо тех