мила — каждая женщина кокетничает по-своему. Но это тянется слишком долго. Будем говорить откровенно. Если вы поедете со мной, я завтра подарю вам тот широкий браслет.

«Тот браслет?..» Она никогда не могла пройти мимо витрины, где он был выставлен, чтобы не полюбоваться им. Ей казалось, что в этой сияющей широкой бриллиантовой полосе заключено все недоступное ей счастье. Он даже снился ей.

— Вы подарите мне тот браслет? Правда? — Она вздохнула. — Нет, все-таки я не поеду с вами… Не могу поехать…

— Как хотите… — Он видимо сердился. — Как хотите. Я советовал бы вам подумать. Я буду ждать до двенадцати. Позвоните мне по телефону, если передумаете.

Автомобиль остановился.

— Спокойной ночи. Я не позвоню вам.

— Я все-таки буду ждать. А если вы не позвоните, я завтра утром уеду в Лондон.

— Очень жаль. — Она постаралась улыбнуться. — Тогда прощайте.

Татьяна Александровна поднялась по лестнице: «Вот и конец». Конечно, она знала, что это не может долго продолжаться. Но так неожиданно…

Она отперла дверь, вошла в свою комнату и зажгла свет. Кровать была аккуратно застлана. Сергей прибрал перед уходом — ведь она не любит беспорядка. Все было как всегда, и вещи стояли на своих местах. Но она сразу почувствовала, что что-то случилось. Что? Она беспокойно огляделась.

На комоде лежал лист бумаги. Только две строки: «Я не хочу тебе мешать. Ты свободна. Прощай. Будь счастлива».

Как? Он уехал? Не может быть… Она открыла шкаф. Ни его серого костюма, ни пальто. Чемодана тоже не было. Значит, Сергей уехал…

Она села на кровать. Слезы текли по ее лицу. Сережа… Что же теперь будет со мною? Сережа уехал, Джонсон уедет… Она бросила шляпу на пол и заплакала, уткнувшись головой в подушку.

Потом встала и снова перечла записку. «Будь счастлива…» Она всхлипнула: «Хорошо мое счастье!» — «Ты свободна». Свободна? И, еще не совсем понимая, почувствовала, как быстро забилось сердце.

«Свободна? Я свободна. Тогда Джонсон не уедет, и я буду счастлива. Ах, господи!» Она села на стул, прижимая записку к груди: «Я свободна, свободна».

И вдруг вспомнила Чаплина в «La ruée vers l’or»[42], как он выпускает пух из подушки, прыгает и кувыркается от радости. Жаль, что ей нельзя так. Но Джонсон… Ждет ли он?.. И она побежала к телефону.

— Алло, алло, это вы?

— Да, это я. Я знал, что вы позвоните.

— Нет. Вы ничего не знали. Мой муж уехал. Понимаете?.. Совсем…

— Это хорошо, не так ли?

— Очень хорошо. Я теперь свободна. Приезжайте за мной скорее. Ах, я так счастлива, так счастлива. А вы?

Она повесила трубку и побежала наверх, перепрыгивая через три ступеньки.

Одеваясь, Татьяна Александровна представляла себе, как завтра ей будет прислуживать камеристка: «Вот, барыня, ваши чулки».

Она натянула на ноги единственную пару шелковых чулок. «Мари, выбросьте эти чулки или возьмите их себе. И туфли тоже». — «Спасибо, барыня».

Да, так будет говорить камеристка.

Она надела простое белое платье. Какое смешное и милое. Она чувствовала себя королевой, играющей в пастушку. Ведь это очень весело.

«Если даже в таких тряпочках вы очаровательны, какая же вы будете в настоящих платьях! Вы теперь счастливая женщина, Татьяна Александровна».

Она улыбнулась себе в зеркале и поглядела на свою руку. «Завтра у меня будет браслет, и я уже не буду жить здесь».

В зеркале отражался апельсин, все еще лежавший на столе. Она потрогала его. Жаль, что нельзя его сохранить на память. Все-таки последний подарок мужа.

Письма от Сергея были редки и сухи.

«…Позавчера я приехал в Лондон и как-то сразу успокоился. В Берлине я чувствовал себя тревожно. Там шел снег и была оттепель. И это слишком напоминало Петербург. А здесь… Ты представить себе не можешь, какое движение в Сити. Надо ждать четверть часа, чтобы перейти улицу. Здесь чувствуешь, что твердо стоишь на земле, и это отлично действует на меня. Дела мои устраиваются…»

Это было его третье письмо.

«Милый Сережа, — писала Татьяна Александровна. — Прости, что раньше не ответила. Я очень рада, что ты не очень скучаешь по мне. Как умно, что ты уехал. Мы только напрасно мучили друг друга. А теперь я живу в „Негреско“, в той угловой комнате с желтыми шторами, на которую мы часто смотрели. Сейчас карнавал, и я очень веселюсь…»

Потом пришло еще письмо:

«…Вот уже три месяца, как я уехал. Три месяца — большой срок. Вчера ночью я сидел в ресторане со случайным знакомым, тоже русским и тоже бывшим офицером. Мы много пили. Вспоминали Россию и большевиков. Вдруг он посмотрел на меня шалыми глазами. „А знаете ли вы, — сказал он, — что ни России, ни большевиков нет. Ничего нет. Мы сами все это выдумали“. Я рассмеялся. Но я сам был пьян. „Может быть, — подумал я, — и Тани нет, и нашей жизни с ней не было?“ Мне стало легко и весело. Мы пили и смеялись. И сегодня я проснулся веселый…

…Амстердам мне очень нравится. Это самый чистый город в мире. Его целый день без отдыха скребут и чистят.

…Я вошел в кондитерскую. Напротив меня сидели две барышни. Одна из них была очень хорошенькая. У нее были светлые глаза, светлые волосы и на щеках веснушки. Я смотрел на нее и удивлялся, как это я заметил, что она хорошенькая. Ведь за семь лет нашей жизни я так привык не замечать ни одной женщины. Я вышел, купил букет фиалок у уличной продавщицы и велел отнести ей в кондитерскую. Она взяла цветы и улыбнулась. Я смотрел на нее через окно. Потом поклонился ей и пошел домой.

Видишь, вот и у меня флирт…»

Прочитав это письмо, Татьяна Александровна поморщилась и провела рукой по лбу.

— У вас какие-нибудь неприятности? — спросил Джонсон.

— Разве у меня могут быть неприятности с тех пор, как вы со мной?

Он благодарно поцеловал ей руку.

— Но как мы проведем день? Хотите ехать в Монте-Карло, дорогая?

— Нет, я боюсь, что у меня будет мигрень. Но вы непременно поезжайте, ведь вы любите играть. А мне лучше отдохнуть.

Джонсон уехал. Татьяна Александровна долго смотрела в окно на серое море и мокрую от дождя набережную. Потом надела непромокаемое пальто и вышла.

Рыбаки вытаскивали лодку на берег. С зонтиков прохожих бежала вода.

«Какой дождь, значит надолго». Дойдя до горы, она постояла в нерешительности: «Может быть, вернуться?» Потом стала медленно подниматься по ступенькам: «Какой крутой подъем!»

Дождь стучал по листьям. Из-за тумана почти не было видно моря. Земля размякла