Между тем я чувствовал, что в делах полиции накопилось много грязи. Полицеймейстер Кротков, выскочивший каким-то образом из мелких полицейских чиновников на ответственный пост, был явно личностью, доверия к себе не внушавшей. Правой его рукой и фактотумом был полицейский пристав Барабанов, о котором говорилось совсем плохо. В общем, действия полиции в городе вызывали много раздражения и разговоров.

Поэтому я увидел себя вынужденным ближе заняться полицейскими учреждениями, чем предполагал по плану ревизии.

Осмотрел я, между прочим, сухумскую тюрьму, находившуюся в ведении полицеймейстера. Громадная тюрьма, помещавшаяся в бывшей крепости, была настолько переполнена, что пришлось принанять соседний двухэтажный дом, в который были посажены арестованные по мелким делам. Этих последних, впрочем, отпускали на большую часть дня в город, а в тюрьму они возвращались лишь для ночлега.

К моему осмотру все, что было можно, подчистили. Все же, когда я посетил, быть может, против ожидания, особый корпус с заразными больными, там застал такую грязь и зловоние, что более двух минут пробыть в этом здании был просто не в силах. В нем, однако, больные арестанты жили. Я потребовал от сопровождавшего меня полицеймейстера немедленного приведения, при участии врача, этой части тюрьмы в гигиеническое состояние, пообещав в ближайшем времени снова приехать и лично проверить, как будет исполнено мое требование. Дня через два Кротков доложил, что здание приведено в требуемое состояние. Занятый разъездами по округу, а затем вынужденный раньше окончания ревизии возвратиться в Тифлис, я уже не смог этого проверить.

Жалоб со стороны арестантов нигде не последовало. Меня это удивило, и я заподозрил боязнь сделать заявление в присутствии местного начальства. Когда мы пришли в камеру с политическими арестантами — их помещалось в общей камере человек тридцать, — я предложил всем сопровождавшим выйти и затем спросил:

— Имеете ли мне о чем-либо заявить?

Некоторые арестанты стали жаловаться, но не на тюремное начальство, а на медлительность судебного о них производства.

Осмотрел я также и Сухумский арестный дом. Он стоял верстах в двух за городом и состоял в ведении не полицеймейстера, а окружного начальства. Арестантов было немного, но помещение — необыкновенно грязно. Обратил я внимание на то, что дверь между женским и мужским отделениями выломана; в связи с этим мне было известно, что арестуемые женщины, при каких бы условиях они здесь ни задерживались бы, по ночам попадают во власть мужчин арестантов. При большевицком режиме это стало явлением, на которое мало обращалось внимания, но тогда это представлялось преступным. Я просил князя Джандиери принять немедленно меры к устранению данного дефекта. Он пообещал, но, как потом выяснилось из дела Пятышкина, ничего сделано не было.

Бобровский продолжал доказывать свое несоответствие возложенной на него роли. Как-то вечером был я приглашен к князю Джандиери. У него в саду собралось за чайным столом человек десять местного общества. Так как ревизия была сухумской злобой дня, то присутствующие жадно вслушивались в каждое мое слово, а иной раз и задавали скользкие вопросы, надеясь, что я проговорюсь о работах и возможных следствиях ревизии. Я отшучивался, переводя разговоры на посторонние темы.

Неожиданно появляется в саду разыскивающий меня Бобровский. Я как раз командировал его на обревизование мест предварительного заключения. Исполнив поручение, он хотел доложить мне о результатах, но, пообедав по пути, отдал слишком много должного водке и вину. У него вдруг явилась потребность широко поделиться своими впечатлениями.

Усаженный хозяевами за стол, он стал рассказывать всему обществу о том, что он обнаружил при ревизии и о чем он мне вовсе еще не докладывал. Конечно, присутствующие жадно навострили уши. Я пытался остановить Бобровского намеками, толкая ногой… Но он был в состоянии, при котором такие намеки не доходили до его сознания.

Положение создалось невозможное. Делать было нечего, я поднялся:

— Сергей Михайлович, пожалуйте сюда!

Отвел его в отдаленную аллею, откуда разговор не мог быть слышен, и так его распушил, что у Бобровского хмель выскочил из головы.

Все же было поздно, скандал по ревизии получился.

После этого Бобровский подтянулся, тем более что я пригрозил немедленно откомандировать его в Тифлис, что означало бы на долгое время конец его служебной карьеры.

Через несколько дней он мне представляет уже конкретные факты о том, что полиция прямо противодействует ревизии. Именно, несколько лиц, дававших Бобровскому показания, терроризировались затем разными угрозами, другие даже арестовывались или принудительно удалялись из города.

Допустить это, без подрыва престижа ревизии, было уже нельзя. Я отправил в Тифлис шифрованную телеграмму, прося отчислить полицеймейстера Кроткова от должности, прикомандировав его к Кутаисскому губернскому правлению, пристава Барабанова вовсе удалить со службы, а обязанности полицеймейстера временно возложить на подполковника Навроцкого, помощника начальника округа.

Дня через три кутаисский губернатор по телеграфу привел все эти меры в исполнение.

Впечатление по городу получилось громаднейшее. Увидели, что ревизия — не шутка. Кротков бросился ко мне за объяснениями. Я его не принял. Он все же подстерег меня на улице и пристал с просьбой об объяснении. Я ответил уклончиво: таково, де, распоряжение наместника.

Кротков помчался в Тифлис, явился к Петерсону. Последний выдал меня головой:

— Это Стратонов потребовал, чтобы мы вас отчислили! Мы и исполнили.

Облегчил мне ревизию…

Кротков жаловался затем заместившему наместника генералу Шатилову, но без результата. А когда я представил отчет по ревизии, то положение его стало безнадежным.

Конечно, он стал моим злейшим врагом. При встречах на улицах Тифлиса, куда он перебрался, принимал такой вид, что вот де набросится на меня и разобьет вдребезги.

Судьба над ним зло подшутила. Он пристроился, под конец, репортером в газету «Кавказ», а издание этой газеты перешло в мои руки. Кротков был очень озабочен тем, как бы я его, за вызывающее поведение, не удалил. Разумеется, никаких счетов с ним я не сводил и дал возможность ему существовать. Тем не менее он заявлял:

— Если б я только мог, утопил бы Стратонова в ложке воды.

Сухумское дворянство

В процессе моей ревизии выявился во весь рост острый вопрос о сухумском дворянстве.

Среди коренного населения Абхазии, собственно, и составлявшей Сухумский округ, роль высшего сословия — дворянства — сохранилась в первобытной еще своей величине. И все коренное население округа разделялось по русской официальной терминологии, во-первых, на относительно немногочисленное привилегированное сословие и, во-вторых, на простолюдинов.

Некоторые из родов местного привилегированного сословия, как уже ранее говорилось, были признаны русской властью за князей — прежде всего фамилия Шервашидзе, родственная прежней правящей династии в Абхазии[587]. Многие другие дворянские фамилии сами стали называть себя князьями, и государственная власть этому самозванству молчаливо попустительствовала. При таких условиях ко времени моей ревизии выражение «сухумские князья» стало уже обыденным и как бы узаконенным.