Даже в тех случаях, когда ни один разумный независимый наблюдатель не испытывает никаких сомнений в том, кто прав, а кто виноват, мы должны быть готовы надеть психологические очки и увидеть, что злодеи всегда уверены, что поступают нравственно. Эти очки причиняют психологический дискомфорт[1374]. Понаблюдайте за своей реакцией при чтении следующей строки: «Попробуйте взглянуть на это с точки зрения Гитлера». (Или Усамы бен Ладена, или Ким Чен Ира.) Тем не менее Гитлер, как все чувствующие существа, определенно имел свою точку зрения и, по словам историков, высокоморальную. Пережив неожиданное поражение Германии в Первой мировой войне, Гитлер решил, что объяснить его можно только предательскими действиями внутреннего врага. Он был оскорблен губительной продуктовой блокадой, организованной союзниками, и наложенными на Германию из мести репарациями. Гитлер испытал на себе экономический хаос и уличное насилие 1920-х. К тому же он был идеалистом и считал, что героическими жертвами можно добиться наступления тысячелетнего царства утопии[1375].

Если вернуться к магнитуде межличностного насилия, самые жестокие серийные убийцы преуменьшают или даже оправдывают свои преступления способами, которые были бы просто смешны, если бы их поступки не были так ужасны. В 1994 г. полиция процитировала слова массового убийцы: «Кроме того, что двух мы убили, двух других ранили, ударили женщину рукояткой пистолета, а в рот еще одному запихнули лампочку, мы вообще никому не причинили вреда»[1376]. Серийный насильник и убийца в интервью социологу Дайане Скалли заявил, что был «добрым и нежным» с женщинами, которых похищал под дулом пистолета, и что им нравилось, когда он их насиловал. В доказательство своей доброты он утверждал, что нож в жертву вонзал без предупреждения: «Убийство всегда было внезапным, они ничего не успевали заподозрить»[1377]. Джон Уэйн Гэйси, который похитил, изнасиловал и убил 33 мальчика, сказал: «Я вижу себя скорее жертвой, чем преступником» — и на полном серьезе добавил: «Я был лишен детства». Его детские несчастья не прекратились и во взрослые годы, когда СМИ, по непонятной для него причине, попытались выставить его «мерзавцем» и сделать из него «козла отпущения»[1378].

Мелкие преступники тоже охотно рационализируют. Любой, кто работал с заключенными, знает, что тюрьмы сегодня забиты исключительно невинно осужденными — и не только осужденными по ошибке, но и борцами, самостоятельно отстаивавшими справедливость. Вспомните теорию Дональда Блэка о преступлении как форме социального контроля (глава 3), которая объясняет, почему большинство насильственных преступлений не приносят исполнителю прямой выгоды[1379]. Преступника провоцирует оскорбление или предательство; возмездие, которое мы расцениваем как избыточное (ударить сварливую жену во время ссоры, убить нахала в споре за парковочное место), с его точки зрения, естественный ответ на провокацию и восстановление справедливости.

~

Чувство тревоги, с которым мы читаем о таких рационализациях, может рассказать нам нечто интересное и о самих психологических очках. Баумайстер заметил, что ученый или исследователь, пытаясь понять злонамеренные действия, становится на точку зрения преступника[1380]. Оба принимают отстраненную, аморальную позицию. Оба рассматривают случившееся в контексте, всегда внимательны к обстоятельствам и тому, какую роль они сыграли. Оба верят, что преступление можно объяснить. Напротив, точка зрения моралиста — это точка зрения жертвы. Причиненное зло воспринимается с изумлением и ужасом. Оно вызывает горе и гнев даже спустя продолжительное время. Моралисты исходят из посылки, что, хотя мы, смертные, изо всех сил пытаемся объяснить преступление какими-то неубедительными рациональными построениями, оно остается вселенской тайной, проявлением неотвратимого и необъяснимого мирового зла. Многие исследователи Холокоста считают аморальными даже попытки объяснить его[1381].

Баумайстер называет это представление мифом о существовании чистого зла. Образ мысли, который мы принимаем, надев психологические очки, — это точка зрения жертвы. Зло — намеренное и неоправданное причинение вреда ради причинения вреда; оно совершается глубоко порочным мерзавцем, а жертва его невинна и чиста. Это миф (что видно через психологические очки), потому что в действительности зло совершают обычные люди, реагирующие на обстоятельства (в том числе на провокацию со стороны жертвы) способами, которые сами они считают разумными и справедливыми.

Миф о чистом зле рождает архетип, общий для всех религий, детской литературы, националистических мифологий и сенсационных заголовков новостей. Во многих религиях зло персонифицировано в дьяволе — Аид, Сатана, Вельзевул, Люцифер, Мефистофель — или выступает антитезисом всеблагому Богу в дуалистической манихейской схватке. В популярной литературе зло принимает вид преступника, серийного убийцы, злого духа, монстра, Джокера, противника Джеймса Бонда или, в зависимости от кинематографического времени, нацистского офицера, советского шпиона, итальянского гангстера, арабского террориста, бандита из гетто, мексиканского наркобарона, императора галактики или управляющего корпорацией. Злодеи могут стремиться к власти и богатству, но эти мотивы туманны и неубедительны — чего они на самом деле хотят, так это хаоса и страдания невинных жертв. Злой герой, как правило, соперник и враг доброго и часто чужак, иностранец. Голливудские злодеи, даже если и не представляют конкретное государство, говорят с неопределенным иностранным акцентом.

Миф о чистом зле сбивает нас с толку и мешает понять зло настоящее. Так как точка зрения ученого отражает точку зрения злодея, а моралист принимает сторону жертвы, публике кажется, будто ученый «ищет оправдание преступнику» или «обвиняет жертву». Люди уверены, что исследователь придерживается аморальной доктрины «понять — значит простить». (Вспомните замечание Ричарда Льюиса о том, что много осуждать — значит мало понимать.) Обвинения в размывании границ зла особенно вероятны, когда мотив, который аналитик приписывает злоумышленнику, оказывается мелким и простительным вроде зависти, жажды мести или престижа, а не грандиозным злоумышлением вроде сохранения страдания в мире или насаждения расовой, классовой или гендерной дискриминации. Обвинения звучат и тогда, когда аналитик утверждает, что мотив злодеяния присущ каждому человеческому существу, а не только нескольким психопатам или представителям враждебной политической системы (вспомним популярную доктрину благородного дикаря). Ханна Арендт в своей книге, посвященной судебному процессу над Адольфом Эйхманом, обвинявшимся в организации логистики Холокоста, для описания заурядности этого человека и будничности его мотивов употребила выражение «банальность зла»[1382]. Была она права насчет Эйхмана или нет (историки показали, что он был в большей степени идейным антисемитом, чем полагала Арендт), она предвидела деконструкцию мифа о существовании чистого зла[1383]. И четыре десятилетия исследований в области социальной психологии — некоторые из них были вдохновлены самой Арендт — выявили банальность огромного количества побуждений, приводящих к страшным последствиям[1384].