– Или судом с желтой газетенкой, имевшей неосторожность написать о непрезентабельном костюме, в котором наш герой посмел появиться на одной из вечеринок. Кстати, помнишь слова Ницше? «Требование человека, чтобы его полюбили, есть величайшее из всех самомнений».

– Впервые слышу, – честно призналась я и с чувством добавила. – А Мишеля все ж таки жаль! Как жаль и Пушкина, ведь его самомнение и самолюбие сыграли в трагедии не последнюю роль.

– Это понимали и в окружении поэта, – сказала Софья Матвеевна, усаживаясь на кушетку и подзывая к себе не в меру разыгравшегося с мячом Пальчика. – У тебя же есть выписка из дневника внучки Кутузова графини Фикельмон. Ну-ка, прочти ее.

Я достала свою заветную тетрадь, полистала ее и, найдя требуемое, медленно начала читать, еще раз вдумываясь в каждое слово:

– «… Большой свет все видел и мог считать, что поведение самого Дантеса было верным доказательством невинности г-жи Пушкиной, но десятки других петербургских обществ, гораздо более значительных в его глазах, потому что там были его друзья, его сотрудники и, наконец, его читатели, считали ее виновной и бросали в нее каменья…»

– Ты все поняла? – спросила Вдова.

– Да, – тихо, но твердо ответила я. – Вместо того, чтобы потушить костер слухов и сплетен, которые так больно ранили поэта, кое-кто из друзей, наоборот, разжигал его.

– И отметь еще одну деталь. Даже после смерти Пушкина, перед гением которого веками преклоняются люди, мнения общества Петербурга того времени разделилось. Одни приняли сторону поэта, другие защищали Дантеса, считая его поступок правым.

– Одни так и не пожелали отделить человека от таланта, другие сумели это сделать, – эхом отозвалась я.

– А началом всех начал стали слухи и сплетни, пережить которые по силам далеко не каждому, – подвела итог Вдова, не забыв процитировать любимого ею Сервантеса. – «Ты можешь порицать людей, но не поносить и не подымать их на смех, ибо сплетня, смешащая многих, все же дурна, если она копает яму хотя бы одному человеку»…

Приготовив постель, дед накормил Друга, выпроводил его за дверь и уже должно быть готовился пожелать мне спокойной ночи, как вдруг замер на месте, постоял так с минуту и вновь уселся напротив меня, хитро прищурив один глаз.

– Лизавета, ты вот о Дантесе и Пушкине пишешь.

– Ну, – вяло подтвердила я, едва сдерживая зевоту.

– Тогда скажи мне, девонька, кто ж все-таки то поганое письмо Александру Сергеевичу накарябал?

От неожиданности вопроса сон улетучился, словно дымок от чугунка, испарившийся в недрах печи.

– А зачем это вам?

– Так любопытно! – Дед от нетерпения даже заерзал на табуретке.

«Однако!», – подумалось, и я потерла кончиками пальцев виски, прогоняя остатки сна и пытаясь сосредоточиться на заданном вопросе.

– Знаете ли, – осторожно начала я, опасаясь, что старик не поймет мудрености всей ситуации. – Среди авторов анонимки называли разных людей. Например, Сергея Семеновича Уварова, занимавшего в то время должность председателя Главного управления цензуры. Поначалу Уваров и Пушкин были якобы дружны. Но с годами их отношения разладились. По воспоминаниям Греча, Уваров не любил поэта за гордость, оскорбил его предков, нелестно отозвался об «Истории Пугачева», самолично исключил несколько стихов из поэмы «Анджело», ну и так далее. Пушкин не остался в долгу. В его дневнике есть запись, где он называет Уварова большим подлецом, потом эпиграмма… Отсюда все и пошло.

– А я слыхал, что автором анонимки считали князя Долгорукова, – проявил неожиданные знания дед.

– И такое было, – согласилась я. – Автором его посчитали, должно быть, за то, что на одном из светских вечеров, стоя позади Пушкина, он, якобы, поднял вверх руку и растопырил пальцы рогами. Еще называли графиню Марию Дмитриевну Нессельроде, не терпевшую Пушкина за оскорбительные эпиграммы и грубость. Он отвечал ей тем же и по воспоминаниям современников относился к графине весьма враждебно. Словом, называли многих, но точных подтверждений авторства нет.

– А может, не там искали? – неожиданно предположил старик.

– Что значит, не там? – не поняла я.

– А то и значит, – раскипятился дед, дергая себя за рыже-седую бороденку. – Копались в стае врагов Александра Сергеевича, а надо было рыть в другом направлении.

– И где же? – растерянно спросила я.

– Да хотя бы средь недругов того же Дантеса и его приемного папаши. Может, кто против них обиду затаил, воспользовался ситуацией и стравил. Или баба какая обиженная письмецо накатала.

– Кем обиженная? – уточнила я.

– Да тем или другим. Оба же по дамской части известными ходоками были. Что поэта возьми, что Дантеса твоего разлюбезного.

Но не успела я справиться с первым потрясением, как дед выдал новую версию.

– А Натали?

– Что Натали? – я смотрела на старика как на диво дивное.

– Да ты только представь себе, Лизавета, – в глазах деда загорелся азарт истинного кладоискателя. – Влюбился в нее какой-нибудь Пьер, уж и губы раскатал на красоту неписаную, а она возьми да фыркни на него. А Дантесу – улыбочку дарит и мазуркой с ним балуется. Вот Пьер и заревновал. И отомстить решил. И нацарапал то пакостное письмецо. Всяко могло быть…

– М-да, – задумчиво произнесла я и повторила за дедом. – Быть могло всяко.

– Ты покумекай над этим на досуге, – посоветовал старик. – А сейчас спать пошли. Вон глазищи-то у тебя какие красные…

Несмотря на суетность минувшего дня, я долго не могла уснуть, хотя старик устроил мог ночлег воистину по царски.

Кровать, правда, отличалась древностью, но ее железные прутья были покрыты свежей охрой, а четыре угла украшены деревянными набалдашники в виде совиных голов.

Кстати, в эту ночь я впервые улеглась на перину и искренне пожалела, что данное воздушное чудо ушло из русского быта.

Наплодившие наш рынок фирмы, предлагали водяные, тростниковые, анатомические матрацы, но я ни разу не видела в продаже перин. Лишь слышала или читала где-то, что с ними немало колготы. Перину, якобы, надо просушивать, взбивать, даже перебирать раз в несколько лет. Непозволительная по нашим скоростным временам роскошь, но до чего же на ней удобно. И будь моя голова свободна от дум, я, несомненно, мгновенно уснула бы. Но, как верно заметил дед, желая мне доброй ночи: «Не всякую кручинку заспишь и в перинке».

Мысли волей неволей бродили вокруг домыслов деда, а потом вернулись к Никите, к человеку, с которым прожито почти восемь лет и которого я сама когда-то возвела в ранг бога. Возвела, несмотря на то, что познакомил нас Егорушка.

Результат судьбоносной поездки в квартиру на Чистых прудах оказался не столь разрушительным, как я себе его представляла. Вдова стойко прошла испытание, даже не вспомнив о сердечных каплях. Не долго думая, она указала племяннику на дверь, но от руля конторы не отстранила – на этом поприще к Егорушке претензий не было, дела он вел исправно.