После тихого, ничем не примечательного процесса развода, бывший супруг предложил пообедать вместе, обосновав приглашение тем, что в цивилизованном мире давно уже принято расставаться дружески.

– А нам с тобой, Лизок, хочешь – не хочешь, встречаться придется, – увещевал он. – В дом тетушки Софьи я по-прежнему вхож, правда, отныне только в роли племянника. Да и за контору с отчетами придется являться регулярно. Так что, наши с тобой отношения должны перетечь в новое русло, хотя бы во взаимно терпимые.

И я, несмотря на нажитые обиды, памятуя лишь о спокойствии Вдовы, согласилась. Егорушка несколько деланно, но весьма галантно распахнул правые двери машины, я выбрала заднее сидение и нырнула внутрь.

Через полчаса, вырвавшись из пробки Садового кольца, мы еще минут пять попетляли по арбатским переулкам, и остановились перед помпезным двухэтажным зданием ресторана «Охотничий», у входа которого топтались двое парней, облаченных в костюмы стрельцов.

– Впечатляет, – сдержанно заметила я.

– А кухня какая! – Восторженно закатил глаза мой вчерашний муж.

Зал, как и ожидалось, был забит охотничьей атрибутикой. Нам предложили столик между чучелами лисы и глухаря, и подали меню, полное уменьшительно-ласкательных слов. Не оладьи, а оладушки, не грибы, а грибочки, не суп, а супчик. И далее в том же духе.

Егорушка заказал для начала сто граммов водки, вернее «водочки под селедочку» и прочую закуску. А на горячее настоятельно рекомендовал отведать жареной семужки.

Глядя на барские замашки теперь уже бывшего супруга, меня так и подмывало спросить:

– А что, цыгане будут ли?

Но, представив, как после подобной фразы, теряя свой лоск, вытянется физиономия Егорушки я, едва сдерживая смех, прикрыла лицо салфеткой. Правда, он ничего не заметил: именно в этот момент в зал вошел очередной посетитель. Увидев его, Егорушка прытко подскочил со стула и, выпятив вперед довольно солидный животик, да еще раскинув руки, помчался вперед с радостным возгласом: «Никитушка!»

«Вылитый филин», – уже открыто смеясь, подумала я, сравнивая бывшего мужа с подвешенным к потолку чучелом птицы.

Пожав друг другу руки, мужчины пару минут поговорили, после чего Егорушка подвел незнакомца к нашему столу.

– Никита, позволь представить тебе Елизавету. В недалеком прошлом мою супругу.

– Ну, зачем же столь официально? – мужчина учтиво склонился к моей руке, едва коснувшись ее губами. – Вы не против называться просто – Лизонькой?

Мне сделалось жарко, спина моментально вспотела, а ноги, наоборот, покрылись мурашками. Я чувствовала, как краска предательски заливает лицо, но не могла отвести взгляда от стоявшего передо мной мужчины: статная фигура, льдистая серость глаз, русые завитки волос, высокий лоб, четкий красивый нос, мягкий овал лица с едва заметной ямочкой на подбородке. И «руки Витковского»…

Передо мной стоял оживший Дантес, глядя на которого мне хотелось сказать лишь одно слово – «мой»…

Никита стал мне вторым мужем, во что до сих пор верилось с трудом. Но, прожив с ним почти восемь лет, я никогда не могла с уверенностью произнести желанное местоимение «мой».

Впервые увидев его, Софья Матвеевна поджала губы и, коротко бросив «Хорош!», скрылась за дверью кухни. Я, оставив Никиту в одиночестве гостиной, словно нашкодивший Пальчик, поплелась за ней следом.

Вдова стояла у стола, перемешивая ложкой нарезанные овощи. Я подошла сзади, прильнула к ней, уткнувшись носом в родное плечо.

– Я люблю его, Софья Матвеевна…

– Да этого разве что слепой не заметит, – раздраженно бросив ложку в миску с салатом, она высвободилась из объятий и повернулась ко мне лицом. – Меня волнует другое, девочка. Будешь ли ты счастлива?

– Буду, обязательно буду!

– Поживем – увидим, – философски заметила Вдова.

Стол накрывали молча, под легкий перезвон фужеров и старинного серебра. Трапеза тоже поначалу протекала в тишине, пока ее не отважился нарушить Никита.

– Я слышал, Лиза увлекается Дантесом…

– И его окружением, естественно, – сухо заметила Софья Матвеевна. – В том числе и семейством Пушкиных.

– А вы знаете, что некий критик Айхенвальд не совсем благосклонно относился к тому, что Татьяна отвергла последнее признание Онегина? – непринужденно заметил Никита.

– Откуда столь глубокие познания? – насмешливо осведомилась Вдова.

– В начале века, году, по-моему, в шестнадцатом, сей автор выпустил под своим именем повторное издание «Пушкин», где можно много почерпнуть любопытного.

– Например? – Вдова явно заинтересовалась, отложив в сторону приборы.

– Например, как я уже упомянул, Айхенвальд обвинил не кого-нибудь, а именно Пушкина в том, что Татьяна отвергла Онегина. Она не поверила в силу его чувств, назвав их мелкими. Что критик посчитал большой ошибкой, но не столько Татьяны, сколько самого поэта. Героиня, видите ли, из-за этого теряет в своей выдержанности. Ситуация, мол, получается неинтересной. Образ Онегина – пошлым, а Татьяны – малым, то бишь незначительным.

– Так ли уж? – недоверчиво спросила Вдова.

– Да вы сами прочтите, – посоветовал Никита, любезно предложив предоставить Софье Матвеевне вышеназванное издание.

После столь выгодного для Никиты выступления, беседа потекла более живо, Никита успел удивить Вдову глубиной познания в области поэзии Мандельштама, затем они обсудили всю «бурю романтики» живописи Борисова-Мусатова и разошлись весьма довольные друг другом.

Провожая Никиту до машины, я заметила, что настороженность Софьи Матвеевны по отношению к нему исчезла за один вечер.

– А знаешь, почему? – таинственно улыбнулся Никита, по отцовски целуя меня в висок.

– Видимо благодаря твоей эрудированности, – предположила я, настырно подставляя губы.

– Ан, нет! – Никита, дразня, скользнул губами по уголку моего рта. – Просто я пообещал ей непременно свозить тебя в Париж, что и намерен сделать уже в будущем году.

Сборы в Париж затянулись, но окупились сторицей, так как вместо поездки в «город любви», Никита организовал целое турне по Европе. Правда, столь бурное перемещение из столицы в столицу смешалось в одно сплошное удовольствие.

Даже вернувшись в Москву, я не могла более или менее связно рассказать Софье Матвеевне последовательность нашего путешествия, перескакивая с одного на другое. Память выхватывала наиболее яркие картинки.

– Представляете, Софья Матвеевна, в саду Тюильри Никита кормил с руки настоящего парижского воробья, – возбужденно тараторила я. – А неподалеку сидел аккордеонист, и, увидев, как птичка склевывает крошки с ладони Никиты, заиграл знаменитую песню Мирей Матье. Это было так трогательно!