— Наверное, ты права, — вздохнул я. — Лично я не слишком-то хочу созреть, но, видно, от этого никуда не денешься.

Хотя я и прилагал постоянно массу усилий, чтобы научиться вести себя как женщина, я был рад, когда обнаружил, что мне нет нужды опасаться месячных и беременности. Я уже рассказывал, что, прежде чем узнать о своей двойственной природе, обнаружил в себе, как мне казалось, характерные для женщины черты — неуверенность, склонность к сомнениям, подозрительность и даже совершенно не присущее мужчинам чувство вины.

Я постепенно смирился со своей женственностью; похоже, теперь все мои чувства, образно говоря, поднялись к поверхности и их было проще выражать, удовлетворять и контролировать. Будучи когда-то мальчишкой, я лишь поражался необычайной силе духа Христа, распятого на кресте, а теперь я испытывал почти материнское сострадание при мысли о боли, которую Он испытывал, и мог без стыда позволять глазам наливаться слезами. Я мог позволить себе быть по-женски переменчивым в настроениях. Подобно своим сестрам-послушницам, я мог получать радость от столь пустяковых вещей, как переодевание и осознание того, что я хорошенькая. Вместе со своими подружками я был готов печалиться из-за какой-нибудь реальной или надуманной ерунды и дуться по любому поводу.

Я начал понимать, что, подобно им, я так же остро реагирую на запахи, как на приятные, так и на отталкивающие, а позже, столкнувшись с духами и благовониями, обнаружил, что они способны сильно влиять на мое настроение или эмоции. Подобно сестрам, я мог отгадать, когда у какой-нибудь женщины начинались очередные месячные: взглянув на ее лицо, а также по едва различимому запаху крови, который от нее исходил. За стенами монастыря я тоже был в состоянии это делать, даже если женщина старалась замаскировать свое временное недомогание плотной одеждой или ароматом духов. Подобно сестрам, я познавал искусство, которое ни один мужчина не в силах освоить, — как скрыть самые горячие и глубокие чувства под маской безразличия. Вернее, эта маска была непроницаема для мужчины, но абсолютно прозрачна для любой женщины. Подобно всем своим сестрам, я мог определить, когда кто-то из них счастлив или печален, говорит откровенно или хитрит.

Да и общался с окружающими я теперь тоже иначе, гордясь женским умением налаживать контакты и склонностью к сочувствию ничуть не меньше, чем прежде гордился силой мышц и трезвостью мышления. И теперь, если у меня получался особенно красивый шов во время шитья или мне удавалось утешить тоскующую по дому младшую сестру, я радовался этому и гордился, словно в былые времена собственноручно убитой росомахой. Если в бытность мою мальчишкой я рассматривал вещи, исходя из их состава и функций, то, превратившись в девушку, я видел их более отчетливо, замечая малейшие нюансы оттенков, структуры, цвета, фактуры, даже звуков. Если раньше дерево было для меня всего лишь объектом, на который можно взобраться, то теперь я мог разглядеть его сложность — грубую кору внизу, гибкие и нежные ветки; я замечал, что на нем нет двух одинаковых по форме и цвету листьев и что само дерево все время издает какие-то звуки, от простого шепота до страстных жалоб. Когда монахини в монастыре Святой Пелагеи исполняли церковный гимн, любой олух мужчина мог понять, что их голоса более нежные, чем у братьев в аббатстве Святого Дамиана, — но мой слух был теперь достаточно тонким, чтобы замечать нежность голоса сестры Урсулы, даже когда она бранилась, и чувствовать извечную злобу, сквозившую в елейном голоске Domina Этерии.

Возможно, это объяснялось тем, что все женщины на свете, начиная с прародительницы Евы, главным образом выполняли требующую внимания и утонченности работу; потому-то их дочери и рождались теперь с таким утонченным восприятием и особыми способностями. А может, все наоборот: именно врожденные таланты и давали женщинам возможность превосходно выполнять требующую аккуратности работу. Трудно сказать. Но тогда я был просто счастлив — я рад этому до сих пор, — что, подобно остальным женщинам, был наделен этими атрибутами чувственности и проницательности.

Однако я сохранил в полной мере — и не растерял с возрастом — хотя и не столь изысканные, но тоже очень ценные умения и сноровку, которые унаследовала мужская половина моего естества. Та часть меня, что была независимым мальчишкой, находила атмосферу в монастыре Святой Пелагеи столь тягостной и давящей, что я придумал, каким образом можно больше времени проводить вне его стен, добровольно взяв на себя работу, которую монахини и послушницы больше всего не любили: заботу о свиньях и других животных.

Имелась у меня и еще одна причина, тайная и чисто мальчишеская, по которой я стремился проводить свободное время в хлеву и за стенами аббатства. Я ухитрялся довольно часто после наступления темноты украдкой убегать из монастыря. Кстати, проделывать это было довольно просто, потому что наставницам и в голову прийти не могло, что девочка играет одна в темноте: все девушки и женщины считали, что ночь — это время, когда повсюду властвуют демоны. Тем не менее из предосторожности я всегда дожидался, пока Domina Этерия проверит, все ли монахини и послушницы спят ночью, а потом выскальзывал из своей кельи и покидал территорию аббатства.

Я убегал из монастыря всякий раз, когда предоставлялась возможность: кроме того, что меня очень тяготил суровый монастырский распорядок и мне страшно хотелось хоть изредка искупаться в пузырящейся воде водопадов, нужно было позаботиться о juika-bloth и продолжать тренировать его.

Очутившись в монастыре Святой Пелагеи, я сразу же постарался зарекомендовать себя как «девочку, которая выполняет самую грязную работу вне стен аббатства». Затем, при первой же возможности, как-то ночью я тайком выбрался, добежал через Балсан Хринкхен до аббатства Святого Дамиана, пробрался незамеченным на голубятню, отыскал там своего орла, схватил его и помчался обратно. Какую-то часть пути juika-bloth, казалось, наслаждался тем, что я нес его на плече, слегка покачивая во время ходьбы. Остальной отрезок пути он пролетел над моей головой, словно подбадривая хозяина во время выматывающей гонки. Вернувшись в монастырский хлев, я устроил птицу на сеновале над коровами. Я посадил орла в клетку из ивовых прутьев, которую сам сплел, и досыта накормил его живыми мышами, которых предусмотрительно заранее наловил. В результате мой друг почувствовал себя на новом месте как дома.

После этого я умудрялся скрывать присутствие juika-bloth от всех обитателей аббатства Святой Пелагеи, а также ухитрялся кормить и поить его как следует. Мало того, я позволял ему — обычно ночью — свободно летать. Время от времени змеи, в надежде напиться молока из неохраняемого ведра, незаметно появлялись рядом с хлевом. Я ловил их, используя, как только у меня появлялась возможность, в качестве приманки, чтобы повторить для своего орла команду: «Sláit!» Удостоверившись, что juika-bloth все еще послушен и не забыл ничего из того, чему я его научил, я начал воспитывать птицу по разработанному плану.

Но примерно в это же время в мою жизнь вошла сестра Дейдамиа. В один прекрасный осенний день меня неожиданно и весьма чувственно приласкала маленькая ручка и я услышал, как нежный голосок произнес: «О-о-ох…»

Я уже рассказывал вам о моей первой встрече с Дейдамией в монастыре Святой Пелагеи и о нашем последнем с ней свидании. В промежутке между этими двумя событиями немало всего произошло и, как я уже говорил, мы научили друг друга множеству вещей. Поскольку Дейдамиа вечно переживала, не считая себя «совершенной и полноценной женщиной», потому что «маленькое уплотнение» между ее ног не выпускало струю сока, как это делало мое, я постоянно пытался утешить подругу и даже помочь бедняжке излечиться от недостатка, который ее так беспокоил.