Когда-то Страйку пришло в голову подсчитать, сколько школ он сменил в детские годы; набралось семнадцать, но еще две-три вполне могли выпасть из памяти. В подсчет не вошел краткий период мнимого домашнего обучения, который пришелся на те два месяца, что он провел с матерью и сводной сестрой в заброшенном строении на Атлантик-роуд в Брикстоне. Тогдашний сожитель матери, белый музыкант-растаман, взявший себе имя Шумба, считал, что система школьного образования навязывает учащимся патриархальные, меркантильные ценности, совершенно ненужные его приемным детям. Главный урок, который усвоил Страйк за время домашнего обучения, сводился к тому, что гашиш, даже употребляемый по духовным соображениям, делает потребителя тупым параноиком.

По дороге в кафе, где была назначена встреча с Дерриком Уилсоном, Страйк без всякой нужды сделал крюк, чтобы пройти через Брикстонский рынок. Пропахшие рыбой сводчатые галереи; живописные лотки с незнакомыми фруктами и овощами из Африки и Вест-Индии; мясные лавки, торгующие халяльными продуктами; под большими вывесками, изображающими манерные косички и локоны, — парикмахерские с рядами париков на белых пенопластовых болванках — все это вернуло Страйка на двадцать шесть лет назад, когда они с младшей сестренкой Люси болтались где придется, пока мать с Шумбой валялись на грязных подушках, лениво обсуждая важные духовные принципы, которые следовало привить детям.

Семилетняя Люси мечтала о прическе как у девушек с Ямайки. Во время долгой поездки обратно в Сент-Моз она, сидя на заднем сиденье «моррис-майнора», принадлежавшего дяде Теду и тете Джоан, истово умоляла, чтобы ей сделали косички-дреды с бусинами. Страйк запомнил, как тетя Джоан спокойно соглашалась, что это очень красиво, а сама хмурилась, и в зеркале заднего вида отражалась морщинка между ее бровями. Джоан старалась (с годами — все менее успешно) не осуждать мать в присутствии детей. Страйк так и не понял, как дядя Тед разыскал их жилище: просто в один прекрасный день они с Люси вернулись в заброшенное строение и застали там здоровенного маминого брата, который стоял посреди комнаты и угрожал Шумбе расправой. Через два дня они с сестренкой уже были в Сент-Мозе и опять стали ходить в начальную школу, где с перерывами проучились потом несколько лет, воссоединившись как ни в чем не бывало со старыми приятелями и быстро избавившись от местных говоров, которые для маскировки усваивали всюду, куда только привозила их Леда.

Страйк не воспользовался маршрутом, который под диктовку Деррика записала Робин: кафе «Феникс» на Колдхарбор-лейн было знакомо ему с детства. Иногда их с сестрой водили туда мать и Шумба: в этой маленькой сараюшке с коричневыми стенами можно было заказать (если, конечно, ты не ударился в вегетарианство, как мать с Шумбой) сытный, вкуснейший завтрак — огромную яичницу с беконом и сколько угодно золотисто-коричневого чая. Здесь почти ничего не изменилось: небольшой, уютный, грязноватый зал; зеркала, пластиковые столешницы под дерево; выложенный бордовым и белым кафелем заляпанный пол; оклеенный рельефными обоями потолок цвета маниоки. Пожилая приземистая официантка, у которой были выпрямленные волосы и длинные оранжевые серьги из пластмассы, посторонилась, чтобы Страйк мог протиснуться мимо стойки.

За столиком под пластмассовыми часами с рекламой лестерширских пирогов «Пукка-пайз» в одиночестве сидел с газетой «Сан» крепко сбитый уроженец Вест-Индии.

— Деррик?

— Ну… А ты — Страйк?

Пожав большую сухую ладонь Уилсона, Страйк подсел к нему за столик. По его прикидкам, Уилсон был одного с ним роста. Рукава форменного джемпера лопались от мышц и жира, волосы были подстрижены совсем коротко, а с чисто выбритого лица смотрели миндалевидные глаза. Из меню, кое-как написанного на доске, прибитой к задней стене, Страйк выбрал мясную запеканку и картофельное пюре, очень кстати вспомнив, что четыре фунта семьдесят пять пенсов можно будет включить в накладные расходы.

— Ага, запеканка с пюре у них что надо, — одобрил Уилсон.

Его лондонский выговор был едва заметно разбавлен карибским акцентом. Глубокий голос звучал спокойно и размеренно. Страйк подумал, что такой человек в форме охранника должен внушать жильцам спокойствие.

— Спасибо, что согласился на эту встречу. Ценю. Джон Бристоу не удовлетворен результатами расследования смерти своей сестры. Он поручил мне еще раз проверить улики.

— Да-да, — сказал Уилсон, — я в курсе.

— Сколько он тебе заплатил, чтобы ты пришел на эту встречу? — как бы между прочим поинтересовался Страйк.

Уилсон поморгал и виновато хохотнул.

— Двадцать пять фунтов, — признался он. — Если ему так легче, то и хорошо, правда же? Это ведь ничего не меняет. Сестра его наложила на себя руки. Но ты спрашивай, чего хотел. Я не против.

Он сложил газету. С первой полосы смотрел премьер-министр Гордон Браун, усталый, с припухшими глазами.

— Тебя уже полиция с пристрастием допросила, — сказал Страйк, положив открытый блокнот рядом с тарелкой, — но мне желательно услышать из первых уст, что произошло в ту ночь.

— Пожалуйста, нет проблем. Киран Коловас-Джонс тоже, наверное, подъедет, — добавил Уилсон.

Видимо, он думал, что Страйку знакомо это имя.

— Кто? — переспросил Страйк.

— Киран Коловас-Джонс. Водитель Лулы. Он тоже хочет с тобой переговорить.

— Отлично, — сказал Страйк. — В котором часу его ждать?

— Без понятия. Он же на работе. Как сможет, так и появится.

Официантка принесла кружку чая и поставила перед Страйком; он поблагодарил и щелкнул авторучкой. Не успел он задать первый вопрос, как Уилсон сказал:

— Мистер Бристоу говорит, ты в армии отслужил.

— Угу, — подтвердил Страйк.

— А у меня племяш сейчас в Афганистане, — сообщил Уилсон, прихлебывая свой чай. — В провинции Гильменд.

— В каких войсках?

— Связист.

— Давно служит?

— Четыре месяца. Мать глаз не смыкает, — сказал Уилсон. — А ты почему дембельнулся?

— Ногу оторвало, — с непривычной для себя откровенностью ответил Страйк.

Это была не вся причина, а лишь та часть, которую проще всего объяснить незнакомцу. Страйк мог бы продолжить службу — его уговаривали остаться, — но, лишившись ноги по колено, он вплотную подошел к тому решению, которое зрело у него, как он понял, уже два года. Он осознал, что приблизился к определенной грани, за которой пути назад не будет, — он просто не сможет найти себя на гражданке. Служба год за годом исподволь меняет твою личность; подгоняет тебя под общую мерку, чтобы легче плылось по волнам армейской жизни. Страйк никогда не погружался в нее с головой и, пока этого не произошло, предпочел уволиться в запас. А все равно Отдел специальных расследований он вспоминал с теплотой, хотя и потерял полноги. Хорошо бы и Шарлотту вспоминать с таким же неомраченным чувством.