а после, вскочив и грязно выругавшись самыми неприличными словами, смысл которых сводился к “Никаких тебе других, совсем с ума сошла…”, сорвался с места, мгновенно и опытно собираясь в дальнюю дорогу…

Письмо полетело в камин, следом за десятком других, написанных тем же убористым, изящным почерком, а входная дверь хлопнула, выпуская на волю того, кто считал себя не узником, но изгнанником…

Наконец-то он ехал домой, безжалостно оставляя позади все то, что было бы дорого любому человеку: налаженную жизнь, положение в обществе, друзей…

Это все имело, конечно, значение и для него.

Но стояло на далеком втором месте. После нее.

Той, которая писала письма, простодушно рассказывая о своей, наполненной служением чужим детям жизни, и между строк в ее посланиях сквозили боль и тоска…

Она тосковала и ждала. Но не звала. Не считала возможным возвращать того, кто уже однажды пожертвовал ради нее всем.

И в этом последнем отчаянном письме просила не для себя.

Но Дону Сордо, стремительно подгоняющему лошадь к северной границе империи, были не важны причины, по которым она позвала.

Она позвала.

Этого было довольно.

Всегда довольно.