– Но разве может процветать аббатство, если его настоятельница только и мечтает вырваться на свободу? – строго спросил он. – Ты же прекрасно понимаешь, сестра моя: мы обязаны служить тому, кому дали клятву.

– Ты не обязан! – Она так резко к нему повернулась, словно была разгневана его словами. – Ты всего лишь дал клятву послушания в маленьком сельском монастыре; может, ты и собирался стать священником, однако же теперь ты здесь – и свободен, как птица. Ты ездишь по всей стране, церковь предоставляет тебе самых лучших коней, тебя сопровождает твой собственный слуга, тебе еще и помощника выделили. Ты можешь поехать куда угодно, допросить любого, ты и меня волен допросить – даже меня, хотя я живу здесь, служу здесь, здесь молюсь Богу и ничего плохого не делаю, разве что порой втайне мечтаю о…

– Тебе не следует давать оценку нашим действиям, – вмешался брат Пьетро. – Мы посланы сюда самим папой римским. И тебе не следует ставить под вопрос цель нашей поездки.

Лука позволил Пьетро осадить аббатису, втайне радуясь этому. Но, если честно, она была права: он и впрямь чрезвычайно обрадовался, когда его вызволили из монастыря и дали возможность чему-то учиться. Не мог же он сейчас признаться ей, какую радость ему доставляют эти поездки верхом, какое неутолимое любопытство сжигает его, гонит его вперед…

Аббатиса, тряхнув головой, презрительно бросила в ответ на суровое замечание брата Пьетро:

– Я, разумеется, не сомневалась, что ты бросишься его защищать, что вы будете вместе «держать оборону». Именно так всегда и поступают мужчины. Все мужчины.

Затем она повернулась к Луке:

– Я, конечно, давно поняла, что совершенно не подхожу на роль настоятельницы монастыря. Но что же мне делать? Мой отец ясно выразил свою волю, и теперь всем здесь распоряжается мой брат. Отец хотел, чтобы я стала аббатисой, и брат приказал мне стать ею во исполнение отцовского желания. И вот я здесь, хотя это, возможно, полностью противоречило и моим собственным желаниям, и желаниям всего здешнего сообщества. Но я подчинилась приказу отца и брата. И стараюсь делать все, что в моих силах. Я уже принесла святые обеты. Теперь я до самой смерти связана с этим местом.

– Ты успела принести все обеты?

– Да, все.

– И обрила голову? И отреклась от своего богатства?

Крошечное движение окутанной покрывалом головы аббатисы намекнуло Луке, что он случайно коснулся некой маленькой тайны, точнее, маленького обмана. Но какого?

– Да, я постриглась в монахини и убрала прочь украшения, принадлежавшие моей матери, – осторожно сказала она. – Я никогда больше не обнажу голову и никогда больше не надену ее чудесные сапфиры.

– Как ты думаешь, не могут ли столь многочисленные проявления разочарования и беспокойства среди монахинь быть вызваны твоим появлением здесь? – напрямик спросил Лука.

Она невольно затаила дыхание, и он понял, как больно ей слышать подобные обвинения. Она словно вся внутренне съежилась, услышав этот вопрос, но все же, собрав все свое мужество, наклонилась к нему совсем близко, так что он уловил лихорадочный блеск ее синих глаз, и тихо промолвила:

– Да, возможно. Возможно. Но ведь именно ты и должен во всем этом разобраться. Ты приехал, чтобы выяснить причину здешних беспорядков. И я, разумеется, тоже очень этого хотела бы. И не меньше хотела бы изменить подобное положение вещей. Я не понимаю, что творится с моими сестрами, но это причиняет мне боль. К тому же этот странный «недуг» коснулся и меня…

– Как? Неужели и тебя тоже?!

– Да, и меня, – подтвердила она.

От этого признания у Луки голова совсем пошла кругом; он вопросительно посмотрел на брата Пьетро, но и тот был потрясен до глубины души: его перо снова застыло в воздухе, а рот сам собой раскрылся от изумления.

– Значит, этот «недуг» и тебя коснулся? – медленно повторил Лука, в ужасе думая: уж не хочет ли она предупредить его, что теряет рассудок?

– Да, всего лишь коснулся, – подчеркнула она.

– И в чем это выразилось?

Она покачала головой, словно не желая полностью удовлетворить его любопытство.

– Меня словно ранили. Глубоко, – только и сказала она.

В залитой солнцем комнате надолго воцарилось молчание. Фрейзе, заслышав, что голоса собеседников смолкли, заглянул внутрь, но Лука так сердито на него зыркнул, что тот пробормотал: «Простите» – и убрался, закрыв за собой дверь.

– Так, может, стоило бы женский монастырь поместить под опеку ваших братьев-доминиканцев? – решился спросить Пьетро. – Тогда ты, госпожа моя, могла бы чувствовать себя почти свободной от принесенных клятв, а обоими монастырями успешно правил бы один человек, мужчина. Сестры-монахини стали бы подчиняться настоятелю всего аббатства, а деловые и хозяйственные вопросы, касающиеся женского монастыря, можно было бы поручить управляющему замком. Я полагаю, тогда ты была бы вольна даже покинуть эти стены.

– Позволить мужчине править женским монастырем? – Аббатиса посмотрела на Пьетро так, словно он сказал непростительную глупость и она вот-вот расхохочется прямо ему в лицо. – Значит, только это вы и можете мне предложить? Проделав такой долгий и тяжелый путь из Рима, хоть и на прекрасных лошадях, вы трое – клирик, следователь и слуга – способны выразить только одну мысль: будет лучше, если женский монастырь откажется от своей независимости, присоединится к мужскому и согласится на то, чтобы им правили мужчины. Неужели вы готовы нарушить существующие в нашем монастыре старинные порядки и традиции и тем самым, по сути дела, уничтожить нас, созданных по образу и подобию Пресвятой Девы Марии, передав управление нами мужчинам?

– Господь даровал мужчинам право управлять всем, – заметил Лука. – Еще при сотворении мира.

Она презрительно усмехнулась, но тут же снова стала серьезной и устало промолвила:

– О да, возможно. Если ты так считаешь. Сама я не знаю, но не уверена. Меня воспитывали иначе, не внушая мне подобных мыслей. Впрочем, я знаю совершенно точно: именно так думают некоторые сестры-монахини и даже хотят этого; а уж наши братья-доминиканцы и вовсе уверены, что именно так все и должно быть. Не знаю, правда, такова ли была воля Господа. И совсем не уверена, что Он действительно так уж хочет, чтобы мужчины правили женщинами. Мой отец никогда мне подобных предположений не высказывал, а он ведь был крестоносцем, не раз посещал Святую землю и молился в том самом месте, где на свет появился Иисус Христос. Отец воспитывал во мне понимание того, что я не только дитя Господне, но и женщина светская. И он никогда не внушал мне, что Господь поставил мужчин главенствовать над женщинами. Напротив, он говорил, что Господь создал их, чтобы они жили вместе, помогали друг другу и любили друг друга. Но я не знаю… По-моему, Господь – если Он вообще когда-либо нисходит до беседы с женщиной – со мной уж точно никогда не говорит.