* * *

Весь оставшийся день Лука и брат Пьетро допрашивали одну монахиню за другой, каждую внимательно выслушивая и вникая в ее надежды и страхи. Затем они пообедали вдвоем в покоях сестры Урсулы, а Фрейзе им прислуживал. Но после обеда Лука сказал, что больше не в состоянии слушать жуткие истории очередной бледнолицей девицы о том, какие дурные сны ей снятся и как тревожит ее собственная совесть, и заявил, что ему необходим перерыв в этой череде женских тревог и страхов.

Они оседлали своих коней и втроем поехали проветриться в большую рощу, где огромные буки, кроны которых были похожи на высокие арки, тихо шелестели осенней, уже окрашенной медью листвой и роняли на землю перезревшие орешки. Кони ступали почти неслышно по толстому листвяному ковру, и Лука, чуть проехав вперед, молчал; он очень устал за этот день, и в ушах у него все еще звучали плаксивые голоса монахинь. Интересно, думал он, есть ли хоть какое-то рациональное зерно в том, что им с Пьетро пришлось выслушать? Может быть, он напрасно тратил время, пытаясь вникнуть в суть бесконечных фантастических рассказов о чьих-то там жутких видениях?

Тропа вилась все выше и выше, и наконец, поднявшись над границей лесов, они увидели сверху тот путь, который привел их сюда. Тропа, впрочем, здесь не кончалась; становясь все более узкой и каменистой, она тянулась дальше, к вершинам прекрасных гор с голыми мрачными вершинами, которые теперь окружали путников со всех сторон.

– Ну вот, здесь-то куда лучше, чем в монастыре! – с удовлетворением заметил Фрейзе, когда они ненадолго остановились, и ласково потрепал свою лошадку по шее. Внизу виднелась деревенька Лукретили, а чуть в стороне от нее – серая черепичная крыша аббатства, разделенного на два монастыря; над всей местностью доминировал замок; над его круглой надвратной башней трепетал на ветру флаг нового дона Лукретили.

Здесь, наверху, было довольно прохладно. Над ними покружил и полетел прочь одинокий орел. Брат Пьетро плотнее запахнул плащ и напомнил Луке, что им не стоит слишком долго оставаться вне стен аббатства.

Развернув коней, все трое поехали вдоль вершины холма, оставляя лес справа от себя, а потом по первой же просеке спустились в долину и снова моментально примолкли, стоило могучим деревьям обступить их.

Тропа вилась через лес. Один раз им послышалось журчание ручейка, потом стук дятла. И как раз в тот момент, когда они уже решили, что нечаянно промахнулись мимо деревеньки, перед ними открылась широкая поляна и дорога, ведущая прямо к замку Лукретили, который, подобно серой сторожевой башне, высился в конце этой дороги.

– А он неплохо устроился, – заметил Фрейзе, глядя на высокие стены замка, на подвесной мост и трепещущие на ветру флаги. Из конюшни знатного дона доносился лай его многочисленных гончих. – Неплохо ему тут живется. И, видать, богатства на все удовольствия хватает – охоться себе в собственном лесу на собственных оленей да собственную дичь стреляй, а захочешь развлечься, так и на путешествие в Рим денежек хватит. А уж в подвалах замка небось самых лучших вин не счесть.

– Спаси ее, Господи, и помилуй, она ведь наверняка страшно по родному дому тоскует! – воскликнул Лука, глядя на высокие башни этого прекрасного замка, на широкие дороги, проложенные от него через леса за дальние озера, холмы и реки. – Из такого-то богатства, из такой вольной жизни в один миг перенестись в монастырь, и теперь ей до самой смерти торчать там, запертой в четырех стенах! Как мог любящий отец, который растил свою дочь на свободе и учил быть независимой, приказать, чтобы после его смерти ее отослали в монастырь?

– Ну, монастырь все же лучше, чем плохой муж, который начал бы ее избивать, как только брат перестал бы интересоваться ее жизнью. И это лучше, чем умереть родами, – рассудительно заметил брат Пьетро. – Лучше, чем искалеченная каким-нибудь охотником за невестами жизнь, когда не только все приданое молодой жены оказывается растраченным в течение какого-то года, но и само ее доброе имя бывает опозорено.

– Это зависит от того, какой охотник за приданым мог бы ей достаться, – высказал свое мнение Фрейзе. – Даже если б он оказался человеком алчным, но все же не лишенным обаяния, брак с ним вполне мог бы вызвать у нее на щечках румянец и заставить ее мечтать о чем-то весьма приятном.

– Довольно, – остановил его Лука. – Ты не смеешь говорить о ней в таком тоне.

– Похоже, нам с тобой даже думать о ней как о хорошенькой девчонке не разрешается, – недовольно пробормотал Фрейзе, склоняясь к уху своей лошадки, но Лука его отлично расслышал и повторил:

– Я сказал, довольно. Откуда ты знаешь, что она хорошенькая? Ты же понятия не имеешь, как она выглядит. Как, впрочем, и я.

– Ха! Ну это-то и по ее походке определить можно! – тихо заметил Фрейзе, продолжая обращаться к своей лошади. – Я, например, всегда хорошенькую девушку по походке могу отличить. Хорошенькая девушка идет так, словно весь мир ей принадлежит!

* * *

Изольда и Ишрак, стоя у окна, видели, когда трое молодых людей вернулись и въехали в монастырские ворота.

– Господи, да у них даже одежда пахнет свободным миром, неужели ты не чувствуешь? – прошептала Изольда. – Когда мы с ним беседовали, он наклонился ко мне, и я сразу почувствовала запах леса и свежего ветра, что дует с гор.

– Мы тоже могли бы выйти отсюда, Изольда.

– Ты же знаешь, что я не могу.

– Можно было бы сделать это тайно, – возразила Ишрак. – Ночью, через маленькую заднюю калитку. Мы могли бы просто погулять по лесу при свете звезд. Если ты так страстно тоскуешь по свободе, нам совершенно не обязательно вечно сидеть взаперти, чувствуя себя пленницами.

– Ты же знаешь, что я принесла обеты и никогда не смогу этот монастырь покинуть…

– И ты говоришь это, когда столько обетов уже нарушено? – не уступала Ишрак. – Когда наше с тобой появление в аббатстве все здесь перевернуло вверх тормашками? Да здесь же царит настоящий ад! Так какое значение имеет теперь еще один маленький грех? Какое имеет значение, чем мы с тобой вообще в тот или иной момент заняты?

Изольда с упреком посмотрела на подругу; ее синие глаза потемнели от чувства вины.

– Я не могу просто так сдаться, – прошептала она. – Что бы люди обо мне ни думали, что бы они обо мне ни говорили, какие бы деяния мне ни приписывали – я ни за что не сдамся и сама себя не предам! Я сдержу данное мною слово.

* * *

Вечером молодые люди отправились к мессе – служили повечерие, после которого в монастыре обычно ложились спать[7]. После службы все трое немного постояли на крытой галерее – и Фрейзе с затаенной мечтой поглядывал в сторону кладовой сестры Урсулы, – а потом собрались расходиться по своим комнатам.