известную уже всему миру сорбонскую корону.

— Я, чур, с кадилом.

— Пороху принести?

— С ума стронулся, Михейша! Ты чего! Это же не… Молчи!

Детям не положено знать увлечений старших.

Соорудили кадило. Собственно, мастерил только Михейша из подручных заготовок, а остальные только мешали. Полуделом занималась только Даша, которая принесла совок — без совка бы не обошлись — и Толька. Толька принёс из сарая лопату. Без неё тоже бы не состоялось. А кадило — это ржавая железная банка то ли от английской, то ли от американской тушёнки, на крышке которой Ленкой когда — то был нарисован абрикос, похожий на бычье сердце, а бабкой сбоку сначала было написано «варенье», а потом зачёркнуто, оторвано, насколько хватило умения, и приклеена бумажка «томаты» (ну никуда без этих проклятых мерикосов!)… Съели абрикосы — помидоры. В дне гвоздём пробили дырки. Приделали проволочную ручку. Засыпали банку сухими листьями и иголками. Полыхнуло. Пожелтела от жара этикетка. Изнутри кадила невкусно пахнет обычным дымом. Затушили. Задумались.

— Ленка, неси духи… или одеколон.

Принесла Ленка того и другого, чтобы дважды не бегать. Прыснули в банку, не жалея ни подобия русского О' де Колона номер три, ни родственности с поздней Красной Москвой и романтической стенной башней. Словом, напрыскали от души. Что это? Из дырок потёк жидкий самоделочный елей.

— Цыплята того заслужили.

— Скорее, пока не вытекло!

Зажгли. Вспыхнуло в кадиле так, что полыхнуло шибче первого раза. Второе кадило упало, рассыпав огонь по траве.

И отпали, сначала порыжев и завившись в концах, брови у Толика.

— Туши пожар.

Принесли, зачерпнув ладошами кисловской воды. Затоптали следы пожара сандалиями. По Толькиному лбу прошлись мокрыми ладошками.

— Не больно?

— Я фак Фанна фэ Фарк21.

— Повторим?

Повторили. Сунули пару прошлогодних шишек. Сверху засыпали у листьями и иголками. Заткнули все щели, чтоб меньше поступало кислороду.

— Капельку, Ленка.

— Поджигай.

Подожгли. Пока горело, советовались.

— Молитву надо. Знаете молитву?

— Я знаю.

— Ну — ка!

— Еже еси на небеси…э — э–э.

— А дальше?

— Дальше не помню.

— Эх!

Безбровый Фанн фэ Фарк ходит кругами в дырявой «шальной» панагии вокруг шведских спичек с цыплятами, трясёт кадилом: «Еже еси на небеси, э — э–э — эх, еже еси на небеси, э — э–э — эх, еже еси на…

— Хорош! Неправильно! Ленка, дураки мы!

— Почему?

— Тащи «Патриархов и Пророков». Что на твоей полке у деда. Второй ряд, третий пролёт от двери.

— Тьфу, точно.

Принесла. Это не молитвенник, но тоже сойдёт.

— Толька, читай!

— Я щэ фэ умэю, — сказал Толька и заплакал: теперь у него «кадилу» заберут.

— Не плачь. Ты ходи, как ходил, у тебя здорово выходит, а Ленка будет читать.

— А что читать?

— Ткни пальцем, а что выпадет, то и читай.

Но все захотели тоже ткнуть пальцем. Решили, что пальцем ткнёт каждый, а читать будет только Ленка: она самая старшая, а главное, что Ленка может с выражением.

Кинули на пальцах, кто будет тыкать первым. Выпало Ольке Маленькой. Полистав книженцию, Олька закрыла глаза и наугад ткнула в серёдку.

Ленка, подбоченясь и натянув маску страдалицы, читает ткнутое место:

— Людям, которые говорят о своей любви к Богу, надо подобно древним патриархам, сооружать жарт… тьфу… жа… жерт — вен — ник… — Ленка тут запнулась, — …Господу там, где они раскидывают свои шатры…

— Луды, надо шатор шделать и жарт — фу принэсты, — отвлёкся от кадильного дела Толик. Он понял жертву, как производное от жратвы.

— Обойдётся, это не про нас…

— Про нас, про нас, — заорали обе Оли, — цыплятам надо жарт — ву…

Принесли Ву — жертву — жарт — Ву. Это были преотличнейшие, но остывшие домашние пельмени с недоубранного обеденного стола.

Съели охладевшую жертву.

— И никаких шатров!

— Ладно.

— А вы тихонько подпойте вот так, — подсказал Михейша девочкам: «А — а–а, у — у–у».

Так всегда за хорами три подьячие старушки поют.

Послушницы мигом выстроились за хорами и запели «А — а–а, у — у–у».

— Не сейчас, а когда Ленка продолжит читать.

Ткнула в книгу одна из подьячих старушек. Она была следующей в очереди.

— Сарра, находясь в преклонном возрасте, думала, что ей невозможно иметь детей, и для того, чтобы Божественный план исполнился, она предложила Аврааму взять в качестве второй жены ея служанку…

Тут дети насторожились и навострили уши.

Ленка, не замечая повышенного интереса, продолжала:

— Многожёнство так широко распространилось, что не считалось грехом, но тем не менее…

— Олька, шмени меня, — вмешался Толик, — я малэнко подуштал.

Даша выскочила первой: «Я хачу! Мне шальку отдай».

Даше торжественно вручили панагию и ризу.

— …тем не менее, это не было нарушением Закона Божьего, которое роковым образом сказалось на святости и покое семейных отношений. Брак Авраама с Агарью…

— Это первые за Адамом евреи специально для себя так придумали… — шепчет Михейша Оле — Кузнечику, — они сначала оплошали, а потом поменяли в Библии слова и добавили кое — что, понимаешь — нет?

Но Оля не понимает, или специально не старается понимать, потому что она решила именно сейчас, пока куют горячо, понять максимум о многожёнстве.

— Ленка, сестлицка дологая, а цто такое «много жёнства»? У моего папы только мама, а ещё Лушка — поломойка, так это что у нас тогда, много жёнства или не очень?

— Мы тут не лекцию читаем, — зло сказала Ленка. — У нас отпевание, поняла!?

— Поняла, — сказала Оля, — но всё равно любопытно.

— Я тебе потом разъясню, — успокоил её Михейша, — потом, отдельно, когда подрастёшь. Малышне это нельзя знать…

2

Выкопали ямку, погрузили в неё гроб. Бросили по горсти песка. Зарыли. Взгромоздили сверху холмик в форме кургана. Воткнули ветку. Обложили венками. Красиво!

— Так положено.

— Помолиться теперь надо и медленно, опустив головы и сморкаясь в платочек, отходить.

— У мэна нэт платка, — сказал Толик.

— Просто сморкайся.

— Ф! Ф! Ф — ф–ф!

— А надо было головой на восток класть, — сказал кто — то запоздало.

— Там не разобрать, — грустно подметила Оля младшая, вспомнив недавнюю картинку цыплячьего раздавления.

— Мы гроб правильно расположили, а с головами они сами как — нибудь…

— А могилку весной подмоет Кисловка, — грустно сказала Оля — Кузнечик.

— Ш — ш–ш, — цыкнул Михейша, — без выводов, я сам уже про это подумал. Теперь поздно. Это будет кощунство над погребением. Над погребениями даже доходные дома нельзя ставить.

— А что так?

— Рухнут! Говорю, что это кощунство.

— А у нас дак…

— У вас дак, а у нас эдак. Нельзя. Только сады можно и то только лет через сто. Понимаешь, души нельзя тревожить, а они летают сто лет. Если