Я бросил трубку. Я завопил.

— На такси! — кричал я в восторге; волнуясь и припрыгивая, я бросился к Петру Яккличу. — На такси! Денег займем у сослуживца. Как вы, Петр Якклич, кредитоспособны?..

— Уж лучше мы самого сослуживца захватим, — засмеялся Костя.

Это был намек. И я тут же подхватил, веселясь и крича:

— Петр Якклич! Едемте с нами! Едем, Петр, не валяй дурака! Там Елена Ивановна. Прекрасная, между прочим, женщина… Ты ведь как будто знаком с ней, Петр?

— Нет, Володя, я не поеду, — Петр вздохнул.

Он был в мрачном похмелье и будто разом потерял все свое веселое обаяние. Он начал жаловаться, что вот дружил с женщиной, дарил цветы, ходил в кино, но пришел другой, старший по должности, и… судьба, видно!

— Жаль, что ты не поедешь, — ядовито сказал Костя. — Такой бы милый вечер получился: она бы тебе обрадовалась. И Георгий Борисыч особенно.

— Петр Якклич… — начал я с жаром.

— Я не поеду. Я не гений, — продолжал Петр, выписывая цифры.

— Петр Якклич. Да послушайте: подымитесь к Михал Михалычу. Он в медпункте. Посидите час-другой с ним…

До Петра доходило медленно, но, когда дошло, он вдруг вскочил, сорвался со стула.

— Конечно! Ведь уже вечер! К Михаилу надо зайти: надо ему хоть пастилы купить! Иду! Где-то здесь гастроном. Пастилы!.. — кричал он.

6

Мы лихо прокатились по вечерней Москве. Розово-желтые краски экономного освещения, яркие двойные фонари, похожие на летящих навстречу огненных ящеров, дома, дома, дома… У Сокольников, резко затормозив, мы чуть не наткнулись на «частника», которого с профессиональной гордостью выругал наш таксист.

— Лихо! — крикнул Костя.

— Что! Вечерок славный провели? — усмехнулся таксист.

Костя, а за ним и я — мы вдруг стали орать песни от странно нахлынувшей радости. Так с песнями мы и прибыли на окраину Москвы, и там, в одной комнатенке, где ютился теперь Г. Б., работали до трех ночи в самом отличном настроении.

Новая жена Г. Б., сорокапятилетняя толстушка, вовсе не красивая, но отменно веселая, тоже не спала ночь и с шуточками жарила всем нам оладьи.

Мы, как два вола, которых присутствие женщины только отвлекает, трудились: я — на персональном «рейне» Г. Б., Костя — на арифмометре, а сам Г. Б. собирал в дорогу вещи.

— …Что же вы Петра не захватили? — подшучивала Елена Ивановна.

Костя стал рассказывать, как я завлекал Петра Якклича, как уговаривал приехать вместе с нами и как тот отказывался. Костя устроил передышку-импровизацию на полчаса. Костя был неистощим, и мы все хохотали.

Елена Ивановна смеялась:

— Эх ты, рохля! Не привез моего рыцаря!

— Теперь, Елена Ивановна, вам их в другом месте искать придется. Там, где муж — сила, поклонники — гниль! Робки очень!

— Ну не скажи, — возразила она, — не скажи. Там у вас мужчины хоть куда! Там такие полковники ходят — закачаешься! Высокие, прямые, как палки! Палки, да и только!

— Па-алковники?

— Ну да! Фамилий не знаю, а видно — мужчины!..

Мы смеялись. Г. Б. смеялся тоже, но смех его был с некой трещинкой — во всяком случае, он смеялся много сдержаннее, чем мы трое. Он ласково смотрел на нас с Костей. Он сидел в распахнутой пижаме, мохнатая белая грудь клубилась из-под майки. Он увязывал книги.

— Вот, Леночка, каких мальчиков бросаю здесь.

— А пусть едут с нами, — отвечала, ни секунды не думая, Елена Ивановна. — У меня будут три кавалера, и все сорокалетние толстухи полопаются от зависти!

И снова треск «рейна» и стрекотня арифмометра, снова мы считали, обдумывали, проставляли в расчетных уголках: «проверил Белов», «проверил Князеградский» — и как-то не уставали от работы, счета, смеха и оладьев. И так всю ночь.

Часу в двенадцатом ночи я вышел подышать на лестничную клетку. Я прошел мимо телефона-автомата у входной двери, мимо швабры и закрытых мусорных ведер. Я стоял на лестничной клетке, стоял, облокотясь на непрочные деревянные перила, и невидящими глазами смотрел в пролет пятого этажа. Устал.

Припомнился весь этот напряженный, натянутый, как нить, день… Наши… Старик Неслезкин… Петр Якклич… Утомленность, расслабленность и легкий шум в голове вдруг толкнули меня к телефону и не дали поколебаться, подумать.

Трубку поднял муж.

— Это с работы, — сказал я. — Товарищ с работы. Как ее здоровье? Нельзя ее к телефону?

— Нет, — муж как-то невесело засмеялся, — она… она в ванной. Разве что через полчаса… если это, конечно, важно. А впрочем, не церемоньтесь. Звоните.

Или это шумел эфир, волнуясь от мембраны к мембране, или в самом деле дверь той ванны была слегка приоткрыта — я явственно слышал, как шумит далекая таинственная вода. Я представлял, как она бежит прозрачной струей, и Эмма стоит в ванной, чуть прогнувшись в полной талии, и, придерживая рукой груди, говорит волнуясь: «Кто? Спроси, кто звонит?..»

Через полчаса я позвонил еще.

— Это ты? Ты? — обрадовалась она. — Как хорошо, что ты позвонил…

— Я, Эмма… Я немного беспокоился… Сегодня день тяжелый.

— Ты… Нет, ты не поймешь, как это хорошо, что ты позвонил… Я… Нет… Но как? Как ты догадался? И ведь уже ночь.

Не думая и толком не понимая, что говорю, я сказал:

— Я люблю тебя, Эмма.

С минуту она молчала, я тоже молчал и весь таял.

— Мальчик мой… мальчик… — тихим шепотом проговорила она, голос ее сорвался. Потом раздались гудки.

7

И опять мы считали. Елена Ивановна, стоя сзади, облокотившись на мощную спину Г. Б., говорила:

— О! Завтра побегу по магазинам! Нужно купить хотя бы один приличный чемодан. Мы же с тобой будем выглядеть оборванцами! — И она теребила рукой ухо мужа.

— Лена! Не мешай мне укладывать. Когда это ты стала такой хозяйственной…

А через минуту говорил я:

— Лена. — Я говорил именно так, запросто. — Не мешайте же мне считать.

— Быстренько, быстренько! Мне позарез нужна эта функция, — поторапливал меня Костя.

Так этой темной рабочей ночью был закончен расчет, который мы, как и все остальное, попросту называли задачей. А через несколько дней на далеком полигоне при испытаниях погибли два человека: рабочий-техник Федорков и старшина-сверхсрочник Агуреев. Федорков был веселый малый, отец двух маленьких детей, собиравшийся каждую весну «подзаработать деньжат и бежать в Россию». Агуреев же был из степенных, скуповатых; прижившийся на полигоне, он выписал туда к себе жену, обзавелся скотиной, хозяйством и жил спокойно и правильно.

Испытание даже условно не входило в класс основных испытаний: прибор проверялся на опытной установке, уменьшенной в восемь — десять раз.