Моя жизнь на станции протекала безвестно. Дальше поселка я не бывал, хотя была охота съездить в Коктебель, подняться на Карадаг, до которого, казалось, рукой подать. Никто меня не беспокоил, гостей не случалось. Только однажды заблудившиеся велотуристы, вежливо пошумев у калитки, спросили дорогу на Козы.

Кругом склоны цвели мелкими цветами, камнеломками, дикими тюльпанами, маками. Аромат лимонного тимьяна, вдруг окрасив движение воздуха, уносил сознание в иные наделы солнца. Частенько я был занят, от нечего делать срисовывая цветы в тетрадку, выдранную из гроссбуха. Подолгу не мог оторваться от этого занятия. Прошлым июнем мы с Настей исходили юго-восток Калужской области, собирая на приокских лугах рисованный гербарий, – таково было одно из летних заданий на ее факультете. Я не умел рисовать, но, стремясь ей помочь, стал учиться. И сейчас, как тогда, сидя по-турецки пе ред цветком, обложенным крестом чистых листов, для фона, – с остановившимся сердцем я взглядывал в сторону, пронзительно видя ее сосредоточенный профиль, обнаженную прямую спину, полуоборот талии, грудь, поднятый локоть, пядь с зажатым карандашом, откидывающую назад волосы, нависшие над альбомом.

Рисовал я также Карадаг, окрестные холмы, обрывы, море. Пейзаж мне давался гораздо сложнее, чем цветы. Сама проблема контурной свертки многих планов панорамного пространства в ранг листа занимала меня чрезвычайно. С каждой попыткой мне все казалось, что ландшафт вокруг дышит – живет и волнуется, размещаясь непосредственно поверх складок мозговых напряжений, получаемых от впечатленности зренья.

Однако большую часть времени я проводил, сидя на обрыве. Как заколдованный, смотрел в распростертое, закругляющееся по краям море. Следил за эволюцией карты бриза – лету чих морщинистых пятен, мучительно подвижных, как фигуры моих снов, которыми то оживала, то гасла поверхность моря. И смотрел за горизонт. Я словно бы полностью поглощался далью, обживая парящей ощупью неведомое, насквозь солнечное пространство. Однажды я вдруг обмер от страха. Там, за горизонтом зрения, происходило нечто ужасное: высоченная волна прозрачной горой накатывала на полуостров. В ней, как во вскипающем стекле, я видел унесенные, вздымающиеся верчением постройки, деревья, людей, птиц, вместе с ураганным сжатым воздухом захваченных пенным гребнем. Я едва смог оторваться от видения – и опрокинулся навзничь, хватаясь за грудь ледяными руками.

На обрыве я встречал и провожал по всей длительности курса случавшиеся мимо корабли: танкеры, сухогрузы, каботаж и яхты. Один раз в море появились два сейнера. Судна полдня параллельными курсами рыскали в окрестных водах. За ними неустанно двигалась стая дельфинов. Они ритмично выныривали, кортежем выстраивая упряжку многоточья. На следующий день на рынке я за копейки разжился малосольной хамсой, не доставшейся дельфинам.

Предшественника своего я часто видел в поселке. Он то слонялся в окрестностях рынка, там и тут подсобляя на разгрузке товара, то сам продавал какую-то снедь, но чаще день напролет удил бесполезных зеленух на пирсе перед пансионатом. Встретив впервые, я нашел его трезвым – и тем объяснил себе то обстоятельство, что он не сразу меня узнал. Наконец, надменность в его лице дрогнула оскоминой понимания. Я доложил, что все на станции в порядке. Он сухо кивнул и отвернулся. Отныне, чтобы не тревожить его воображение, я с ним не раскланивался.

Тем не менее вскоре я безотчетно обеспокоился не столько манерами бывшего сторожа, сколько своим положением самозванца. Я разыскал на биостанции Зинаиду Андреевну. Она только что рассталась с экскурсионной группой, которую водила Тропой Здоровья по заповеднику. Перво-наперво я выразил Зинаиде Андреевне свою благодарность. В ответ она мне подмигнула:

– Бога благодари, дурачок, – и вошла равнодушно в экскурсионную контору.

Тем же вечером я завернул свои вещи в одеяло, приторочил его к раме с рюкзачными лямками и забрался ночевать в чашу локатора. Ночь была безлунная. Море едва угадывалось по прерывистым световым дорожкам, пущенным от наиболее ярких звезд. Я достал и зарядил ракетницу.

Очнулся от шепота. Кто-то возился у кунга. Потом ударил ногой в дверь, прокашлялся.

– Слышь, парень. Ты только не того. Ты сиди тихо.

Стукнула калитка. Я подсветил часы, снял с предохранителя ракетницу и замер.

Спустя безвестность – свет фар запрыгал по склону, описал дугу – и от тарана стрелы ворота рухнули под колеса автокрана. Развернувшись, самоходка дала место еще одной машине.

Орудовали трое. Один в будке автокрана, пронизанной лучами фар, заламывал туда-сюда пучок рычагов. Остальные суетились под стрелой, покрикивая «майна-вира». Крыша трансформаторной подстанции была составлена прямо на кунг. Фургон со скрежетом просел и слетел со сваек. В два приема трансформатор был загружен в грузовик. Кража двух тонн чистогана – двух тонн отменной, как на монетном дворе, трансформаторной меди – заняла двенадцать минут.

В полдень я сидел в кабинете младшего следователя прокуратуры города Феодосия. Передо мной лежала мятая ведомость материальной ответственности, на которой я признавал свою подпись.

Дача показаний взяла не больше часа. Пришлось писать объяснительную об утере паспорта. Мои данные проверили по телефону, связавшись с паспортным столом в Москве. Следователь, почти не взглядывая мне в лицо, разговаривал со сдержанной ласковостью. В конце фразы он поджимал губы. Принимая подписанный листок, вдруг прошептал:

– А теперь – рюкзак, вокзал, Москва. Ты понял? Хоть в собачьем ящике, хоть самокатом. Еще раз увижу – посажу.

И я провалился – не так далеко, как желал следователь, но глубоко и высоко настолько, что вряд ли по плечу физическим телам. До Москвы мне не было ни сил, ни ходу, – и тем я оправдался про себя, что вышел из маршрутки в Щебетовке и за поселком, провожаемый лаем собак, резко взял в гору.

Перевалив через восточный водораздел горного массива Эчки-Даг, я вышел на дорогу, древнюю настолько, что в иных местах обочины подымались мне до глаз. Как позже объяснит Черный Полковник, ныне разрушенная оврагами, дорога эта вела из Отуз в Козы. Начиная с VIII века – и до середины XIX века, до тех пор, пока не проложили почтовую дорогу, совпадающую с современным шоссе, ею пользовались хазары, протоболгары, османы, греки, генуэзцы и венецианцы, а также Сумароков и Грибоедов. Извилистый наклонный желоб ее был полон света. Солнечные лучи пронизывали густой свод, сплоченный из крон дубков и вязов. Спустя час я миновал родник – и передо мной раскрылось обширное плато, получившее у туристов прозвание Сковородка.

Скрупулезность всеохватного обзора, отворявшегося с каждой точки этой яйлы, поражала. Видна была каждая тропинка, каждый излом обрыва, каждая складка, скат, упад, лощина, каждый куст, каждое дерево давалось глазу в неправдоподобной отдельности, – сама толща воздуха над плато действовала как сложный оптический строй, не сужая обзора, принимающий в себя наблюдателя. Пронзительная, будто бы просеянная дымчатая прозрачность пронизывала сферу света над этим древним покатым пастбищем, разместившимся в крылатых объятиях синклинали Эчки-Дага, похожего на трехглавого ожиревшего фазана.