Сейчас, на исходе заката – ртутная линза штиля наполняет бухту. Розовая дуга над горизонтом, тая, лучится широкими правильными углами: транспортир из небесной готовальни, да?

Прошлой ночью в бухту вошла двухмачтовая яхта и встала строго напротив. Я ждал десанта, но на палубу никто так и не вышел. Поднялась луна – и обнаружила: висящего на рее – руки по швам – человека. Я пригляделся в кулак, раздав диафрагму: костюмный манекен, наряженный – бескозырка, ленточки, ремень с пряжкой.

Тем не менее спалось дурно. Утром бухта была пуста.

Сейчас я вглядываюсь за горизонт, точно на юг, поверх той лучистой дужки, и мне кажется, что вижу город, белый от Бога.

А еще – поверх горизонта, в тонких кружных течениях закатной синевы я вижу твое прозрачное лицо – точней, мое понимание того, что я не помню твоего лица, и на глазах проступают дрожащие, плавные чешуйки. Впрочем, не удивительно – «знать», «помнить» значит «определить» – а важны только неопределяемые сущности, да?

Чтобы отвлечься, краем глаза я перечитываю облака и думаю, что ландшафт Эчки-Дага мне нравится тем, что похож на горы Иудейской пустыни, горящие фотки которой я видел в твоем альбоме.

Ходил отлить и наступил на цикаду – отпрыгнул: заверещала, как коробочка пожарной сигнализации. Носил ее, большеголовую, лупоглазую, на ладони, придавливая пальцем, чтоб извлечь оглушительную трель. Потом подбросил – взлетела тяжко, неуклюже, но все же высоту набрала достаточную, чтоб вдруг ее унес порыв верхового ветра.

При дворе китайского императора выращивали специальных музыкальных цикад. Ювелиры золотили им крылья, лапки, расписывали эмалью хитин. Отборных самцов распевали так. В брачный период сажали против самки, за стеклом. Спустя месяц, так и не дав спариться, разлучали. Держали певцов в золотых ажурных шкатулках, на шелковых думочках, имея подле специальную иглу, которой прижимали насекомое как скрипку – до крика.

Так вот. Я и есть такая расписная твоя цикада.

Июль был в разгаре. К тому времени я был уже занят коммерцией. Вышло это так. Как-то раз на берегу я познакомился с ветераном бухты – Черным Полковником. Ученый-физик, ежегодно проводивший отпуск на вольном крымском бреге, – мы сошлись с ним на почве общей alma mater. Стаж его пребывания в бухте отсчитывался с 1972 года. Прозвище ЧП наследовало драматическим событиям в Греции, пришедшимся на время его студенчества. В 1968 году в Афинах хунтой «черных полковников» был устроен государственный переворот. Семитским профилем ЧП напоминал сокурсникам приспешника США, агента ЦРУ полковника Пападопулуса. (Забавно, что впоследствии прозвище ЧП было использовано его знакомой – технологом винзавода «Солнечная долина», – когда пришлось выдумывать название новому вину.)

Стоянка Полковника располагалась в отдалении от берега, под раскидистым дубом. Вокруг под уклон раскрывалось превосходное обозрение, оправленное оврагом и холмом, увенчанное завесой моря, неба. Пространство под дубом было обустроено едва ли не с сакральной замысловатостью. Сооружение из одноместной палатки, сшитой из парашюта и накрытой тентом, было растянуто множеством шнуров, обвязанных вокруг здоровенных каменюк, и напоминало одновременно косиножку и летающую этажерку. Кучки полудрагоценных камушков – халцедоны, яшмы, редкостные гелиотропы, сердолики. Пенопластовые «сидушки» из поплавков, снятых с рыбацких сетей. Штабеля бутылок с пресной и соленой водой. Пластмассовые тарелки и блюдца, какими дети лепят в песочнице кулички. Стальная кружка, обмотанная бечевой. Ведро с вырезанным дном и поддувалом (на этой домне чайник, питаемый клубком сухих колючек и горсткой щепок, вскипал за шесть минут). Гамак, налаженный из двух палок и куска невода. И много чего еще забавного можно было обнаружить у подножья дуба. С ветвей свисали на шнурках бульники, подвязанные сквозь отверстия, про –деланные водой и тысячелетиями. Камни раскачивались от ветра и при столкновении издавали необычный, неслыханный звяк. ЧП собирал их на берегу. Он называл их «куриными богами» и утверждал, что еще хазары вывешивали такие камни в птичниках для повышения плодовитости несушек.

– Во всяком случае, они наверняка сводили с ума петуха, – возразил я, прислушавшись.

Кроме того, что Полковник был в молодости похож на Пападопулоса, нынче он напоминал одного священника, известного проповедника. Это сходство иногда было настолько разительным, что если бы не легковесный вид ЧП, можно было бы увериться в полной рифме.

ЧП подарил мне много любопытных рассказов: об истории окружающего ландшафта, о былых временах в студгородке нашего легендарного Института, о крымской аркадии 1970-х годов. Я выслушал от него немало полезных советов, облегчивших мне походную жизнь.

Оборонная наука в стране стремительно хирела, замораживались проекты, расформировывались отделы, институты. Полубезработный Полковник, вздыхая о еще пока неблизкой израильской пенсии, оплачивал себе «курортные» траты некоторой коммерцией. К ней, зная о моем сокрушительном безденежье, он приспособил и меня.

Торговали мы на двух точках: в Курортном и на биостанции. Ассортимент почти исчерпывался «черепками» и «картезианскими водолазами».

«Черепки» – толстенные осколки пифосов, тонкие – амфор (горлышки и ручки шли по тройной цене), окаменевшие кости, П-образные подковы – парнокопытные воловьи и Л-образные – лошадиные, обломки железных полос – ободьев арб и повозок – все это добывалось на древней дороге под отрогами Эчки-Дага. Несколько веков жители ближайших исчезнувших поселений имели обыкновение выбрасывать на нее отходы, чтобы хоть как-то уберечь колеи от размывания.

«Картезианские водолазы» изготавливались из пластиковой бутылки, ампулы из-под глюкозы, нитки и стеклянного человечка или дельфинчика, которыми Полковник закупился еще в Москве, на Измайловском вернисаже. Человечек подвязывался к ампуле и как на воздушном шаре опускался в бутылку с морской водой. Уровень пузырька под стеклом тонкой настройкой регулировался так, чтобы картезианец завис под горлышком. Пробка завинчивалась – и теперь слегка стискивая бутылку, то есть нагнетая давление в ампулу и тем самым изменяя объем воздуха в ней, можно было гонять «водолаза» вверх и вниз, до изнеможения.

Именно этим я занимался часами напролет, думая о тебе, Настя. Наведя бутылку на солнце, я всматривался в болтавшегося между небом и землей картезианца, легким сжатием управляя его исходом – падением или вознесением, и думал о воздухоплавателе, повесившемся на шаре, о мертвом летчике, обретшем воздушную могилу.

«Черепки» приносили кратно меньший доход и были отданы на откуп мне, обязавшемуся заодно приумножить объем продажи «водолазов».

Кроме того, еще мы продавали подушечки с лимонной полынью. Их покупали женщины, чтобы положить в шкаф с бельем – для пахучести и от моли. Задыхаясь от душистых паров, я срезал полынь на заброшенной плантации совхоза «Солнечная долина». Раньше эту фантастическую полынь, низкорослую, с маслянистыми метелками, пестовали для парфюмерной промышленности. Стежками с перехлестом, ловко орудуя иголкой, Полковник шил подушечки из обрезков сатина.

Я обожал искать «черепки». Разжившись анашой, я забивал добрый косяк, срезал и связывал веник и подымался в гору – мести дорогу.