Пока еще окончательно не рассеялись сумерки, я подошел к нему и сказал:

– Мухин, твою мать, ты не должен линейкой отмерять эти двадцать метров. Плюс минус пять – роли не играет, хуже, если ты будешь здесь метаться взад-вперед, тогда тебя точно укокошат. Понял?

– Так точно, тащ гвардии лейтенант, – сказал Муха угрюмо.

Он посмотрел на меня, как пьяный на говорящую корову: раскрыв рот и выкатив глаза. Из чего я заключил, что разъяснение мое не удалось. Слишком длинную и неконкретную фразу я сказал: то двадцать метров, то, вроде, и не двадцать – обычные офицерские придирки и издевательства над простым солдатом.

– И рот закрой, очередь поймаешь в дырку, – сказал я уж совершенно лишнюю грубость. Молодого солдата и так все шпыняют, хотя бы от офицера он вправе не ожидать незаслуженных пинков. Но я был очень раздражен, Муха действительно мог мне все сегодня испортить – всем испортить.

Развиднелось окончательно, и вскоре мы подошли к знаменитому повороту. Ему предшествовало значительное сужение оврага, образующее узкий проход – как будто ворота, только без верхней перемычки. Осталось только войти в эти «ворота смерти» – невольно залезло в голову это киношное выражение – и повернуть налево в ущелье. А там придется остаться на полностью простреливаемом пространстве, под пулеметами, которые рано или поздно заработают. И, вполне возможно, попадут в меня еще прежде, чем я сумею их засечь. В меня или не в меня, но в кого-то они точно сегодня попадут. Как раз для всех важно, чтоб в меня если и попали, то в самую последнюю очередь. Нас было три офицера: мой товарищ по батальону, командир взвода разведки старший лейтенант Кузьмин, с которым мы и дружили, и не раз ходили вместе на операции, отчасти поэтому меня и послали корректировщиком с разведчиками, комбат обычно учитывал такие психологические детали; затем – приданный нам «от летунов» авианаводчик Серега, тоже старший лейтенант, но, как все летуны, подчеркнуто расхристанный, в куртке без ремня, обросший больше положенного и без знаков различия; он шел с батальоном во второй раз, и мы уже с ним вполне сдружились – угостили друг друга сигаретами и водой из собственных фляг, обменялись первоначальными данными о семьях и глупых военачальниках и даже поговорили о философии – можно ли жениться на девушке, которая «сразу дала», или лучше поискать другую; ну и я – лейтенант, командир взвода разведки и управления минометной батареи 3-го парашютно-десантного батальона 350-го парашютно-десантного полка Федор Травников. В старой России военные, наверное, перекрестились бы перед боем, а мы лишь поглядели друг другу в глаза, похлопали по плечам и сказали: «Ну, давай». Наши солдаты замерли на своих местах в ожидании команды.

Все было отработано заранее: сначала пустили собаку, она выбежала за поворот – на линию возможного огня, но никто не стрелял. Пес обнюхал видимое нами из-за угла пространство и сел возле найденной мины в выжидательной позе, посматривая на сержанта-сапера, своего хозяина. Дальше командир разведки подавал своим бойцам команды только пальцами: первым по движению указательного пальца побежал пулеметчик на заранее присмотренное место, молниеносно упал за камень и приготовился к стрельбе. За ним побежали еще двое бойцов – заняли позицию для стрельбы. Затем к собаке подбежал сапер и принялся работать с миной. Никто не стрелял. «Неужели духов перебило авианалетом и артподготовкой, они испугались и ушли?» – Сознание само хваталось за эту успокоительную мысль и тут же подвергало ее насмешке. Такого еще не бывало, по крайней мере, здесь, в Луркохе.

Мину вытащили, собаку пустили дальше, и за поворот втянулась, занимая удобные позиции для стрельбы, уже половина разведвзвода, в том числе и я. Окапываться без лома или даже динамита здесь бессмысленно, да и что окапываться – надо идти вперед, поэтому я нашел небольшую ложбинку, подгреб себе камней и стал проедать глазами окружающие скалы через бинокль. Муха по моему распоряжению остался пока на месте. Между нами было всего метров двадцать, но я лежал на простреливаемом пространстве, а он за стенкой.

Было очень тихо, слышно даже, как скрипнула галька под ботинком лежащего далеко впереди разведчика, что усиливало напряжение, – мне всерьез показалось, что пластины бронежилета дребезжат в такт моему сердцебиению. Каждую секунду ожидаешь очереди, ведь мы сейчас ползем по месту, которое еще ни разу не прошли наши войска. Страшно мне, пожалуй, по-прежнему не было; меня била лихорадка восторга и опасности, но не страха смерти.

За поворот втянулась уже большая часть наших людей, в укрытии оставалось еще человек шесть, вместе с Кузьминым и моим радистом. Разведчики передвигались вперед короткими перебежками, в сложной и даже для меня неуловимой последовательности. Перемещения происходили так быстро, что, казалось, если бы притаившийся душман и захотел пристрелить солдата, то просто не успел бы прицелиться. Вскакивал все время кто-то из лежащих, про существование кого уже, казалось, все позабыли, стремглав летел на примеченное место, мгновенно подгребал камни и замирал. И так, прихотливой многоножкой – которой ноги теперь очередь? – перемещался взвод. Я выжидал своей, заранее оговоренной очереди, переглядываясь с Мухой и командиром разведчиков. Сейчас должен был выскочить Кузьмин, затем я меняю позицию, затем выходит из-за укрытия Мухин, последним выходит авианаводчик.

Командир разведчиков улыбнулся мне, прежде чем выскочить на линию прострела и ловко, невесомо побежал – будто летел, мы всегда соперничали с ним и его солдатами на разных батальонных соревнованиях. Победа бывала то за разведчиками, то за нами, но сам Кузьмин, надо было признать, все же превосходил меня, по крайней мере в стремительности. Я улыбнулся ему в ответ, и когда поднял для приветствия руку с биноклем – «нормально все, Витя», – он уже бежал, и тут же я услышал пулеметную очередь и увидел очень хорошо, поскольку лежал у пробегающего Кузьмина почти под ногами, как в него на лету вошла половина этой самой очереди. Все было в точности, как в моем навязчивом сне про собственную погибель. Снились ли Кузьмину такие же сны? Я слышал, как в него входили пули, как ударяли они по пластинкам бронежилета, будто по клавишам пианино с разным тоном, как он упал, достигнув выбранного им в прыжке места, наверное, уже мертвый; как тяжело громыхнуло, свалившись, тело, и как мгновеньем позже звякнул в последний раз неплотно застегнутый бронежилет. И даже облачко пыли заметил, которое поднял, упав, Витя Кузьмин, про которого я знал все на свете, даже то, когда и при каких обстоятельствах он впервые поцеловал барышню, – так мы дружили. Теперь он лежал в виде пыльной кучи лохмотьев в двух шагах от меня на горячих афганских камнях, и я подумал: «Как странно, что вот теперь все его целованные и недоцелованные барышни, о которых он мне успел рассказать, роились где-то на фоне русских березок и автоматов с газированной водой – только в моей голове и памяти, пока меня еще не убили двумя камнями дальше. А если так случится, то, значит, и эта память исчезнет. Как странно…» Голова моя закружилась от этой мысли, но испугаться я еще не успел. Стреляли уже и по мне и только чудом не попали. Пальба со всех сторон началась такая, что у меня не было уже шансов ни наблюдать за ней, ни даже самому отстреливаться, только закатиться в ложбинку, свернуться в комочек и ждать, чем все кончится. Хорошо, что я камни себе подгреб довольно большие, не поленился, это и уберегло от смерти в первую же секунду, но дальше может и не уберечь, камни уже наполовину разлетелись. Я приготовился к смерти, уж если суждено, то что ж…