Вдаль от меня уходила долина, вся в зелени лиственниц, позади которой виднелись заснеженные даже в эту летнюю пору горы. Подо мной раскинулись обширные луга с хижинами и стадами. Я устал и, спустившись, подошел к пастухам. Они встретили меня недоверчиво, но в золоте разбирались (слишком даже хорошо разбирались) поэтому не причинили мне никакого вреда и дали приют. Воспользовавшись случаем, я выучил несколько слов на их языке. Горы они называют «пен», луга – «ца», летний снег – «роиза»; «феа» по-ихнему «овца», «баит» – дом. Низ у такого дома каменный, там держат скот, а верх деревянный, поставленный на опоры, я уже про такие дома рассказывал, в них они сами живут, хранят сено и запасы пищи. Хотя люди здесь нелюдимые и молчаливые, но не воинственные, оружия они не держат и мне ничего плохого не сделали.

Отдохнув и восстановив силы, я вновь занялся поисками. Продолжая свой путь по реке, я попал в узкую длинную долину, расположенную параллельно той, где росли лиственницы. Здесь не было ни деревьев, ни людей, ни пастбищ, зато в реке я нашел много хороших камней. Я чувствовал, что цель моя близка, скоро я найду то, что ищу. Три дня я спал под открытым небом, вернее, лежал, не в силах от волнения уснуть, и смотрел в небо, пока не начинался рассвет.

Наконец в пустынном крутом ущелье я наткнулся на выступающий из густой травы белый камень; откопав его всего на несколько ладоней, я увидел под ним другой, черный. Сам я ни разу в жизни не видел таких богатых камней, но отец мне про них рассказывал. Плотный, без шлака, одного его хватило бы сотне людей на сотню лет. Странно, но, похоже, что до меня здесь кто-то уже побывал: я обнаружил отверстие, едва заметное за огромным обломком скалы (словно специально загораживающим его), которое вело в галерею, судя по всему, очень древнюю, потому что со свода свисали сталактиты величиной с мой палец. На земле валялись куски гнилого дерева и несколько костей, остальные, видимо, растащили лисы. Кругом были их следы, а может, это были следы волков. Зато половина черепа, наполненного землей, безусловно, принадлежала человеку. Это трудно объяснить, но так было всегда, с давних времен, может быть еще и до потопа: если кто-то когда-то где-то найдет жилу, он никому ничего не скажет, а будет в одиночку выкапывать камни, пока не ляжет костьми. И могут пройти века, прежде чем на них кто-нибудь наткнется. Отец мне говорил, что в какой галерее ни копай, обязательно найдешь человеческие кости.

Итак, месторождение я нашел. Сделал обычные пробы, соорудил под открытым небом печь, спустился вниз за дровами, выплавил столько свинца, сколько мог унести на себе, и вернулся в долину. Пастухам о своей находке не обмолвился ни словом. Потом снова перешел Тринго и спустился в большую деревню за перевалом, которая называлась Салес. День был базарный, и я встал на виду со своим слитком. Люди начали останавливаться, брать свинец в руки, прикидывать его вес, спрашивать, что это такое. Всем хотелось узнать, для чего он годится, сколько стоит, где я его взял. Наконец подошел один проворного вида, в войлочной шапке, и мы нашли с ним общий язык. Я сказал, что слиток можно расплющить без труда, и тут же, найдя молоток, положил свинец на каменную тумбу и показал, как легко делать из него полоски и листы; затем объяснил, как из свернутых листов, сваривая их раскаленным железом, можно делать трубы, например водосточные. Деревянные, сказал я, такие, как здесь, в деревне Салес, быстро размокают, превращаются в труху, бронзовые делать трудно, к тому же, если использовать их для питьевой воды, они вредят желудку, зато свинцовые трубы служат вечно, и их легко приваривать другу к другу железом. Сделав серьезную мину, я наудачу решил предложить еще один способ применения свинца: им, объяснил я, можно покрывать гробы, тогда умершие не зачервивеют, а постепенно высохнут и в них сохранится душа, так что польза налицо. И еще, сказал я, из свинца хорошо выплавлять надгробные статуи; они получатся не блестящими, как из бронзы, а тусклыми, словно затуманенными, но это-то и придаст им траурный вид. Последние идеи, как я заметил, заинтересовали его больше всего. Я объяснил ему, что не только по своему виду, но и по существу свинец – металл смерти, потому что от него умирают, потому что большой вес тянет его вниз, к земле, а трупы умерших тоже хоронят в земле, потому что и цвету него мертвенно-бледный и родом он с планеты Туисто, самой далекой из планет, называемой еще планетой мертвых. Я также объяснил ему, что, с моей точки зрения, свинец – особая материя, отличная от всех других материй, в этом металле чувствуется усталость; может быть, усталость превращений, ему не хочется больше возрождать из пепла другие элементы, сгоревшие за тысячи и тысячи лет до нас в собственном огне, но сохранившие в себе жизнь. Это не была выдумка ради выгодной сделки, я правда так считаю. Человек, его звали Борвио, слушал меня с открытым ртом, а потом сказал, что, похоже, так оно и есть, как я говорю, а планету, которую я назвал Туисто, в их стране тоже знают, она считается планетой бога Сатурна, и знак ее серп. Настало время переходить к делу, и пока он еще был под впечатлением от моих россказней, я запросил тридцать слитков золота в одну либбру каждый за то, что открою ему месторождение, научу, как плавить и как использовать металл. Он, в свою очередь, предложил мне бронзовые монеты с изображением вепря, отлитые неизвестно где, но я стоял на своем: только золото и ничего другого. Впрочем, тридцать либбр золота – непомерная тяжесть для того, кто странствует пешком, это каждому понятно, в том числе и Борвио, в этом я не сомневался, так что мы сошлись на двадцати. Но сначала он хотел посмотреть месторождение, что вполне справедливо. Когда мы вернулись в долину, он вручил мне золото. Я проверил все двадцать слитков; золото в них было настоящее, и весили они одинаково. Мы выпили приличное количество вина, чтобы отпраздновать нашу сделку, а заодно и расставанье.

Не могу сказать, что эта деревня мне не понравилась, просто многие причины вынуждали меня тронуться в путь. Первая из них – я хотел добраться до жарких стран, где, по рассказам, растут оливы и лимоны. Вторая – увидеть море. Не то, холодное и грозное, откуда пришел мой предок с голубыми зубами, а теплое, где добывают соль. Третьей причиной было золото: негоже таскать его с собой и постоянно бояться, что ночью или во время попойки тебя обчистят. Это золото я хотел употребить на морское путешествие, чтобы узнать, что такое море, и познакомиться с моряками, потому что морякам нужен свинец, хотя они об этом и не догадываются.

Итак, я ушел из деревни и шел два месяца, спускаясь по большой безрадостной долине, пока она не перешла в равнину. Луга перемежались с пшеничными полями, едкий запах выжженной стерни вызвал у меня тоску по дому: у осени во всех уголках мира один запах – запах мертвых листьев, отдыхающей земли, дыма от сжигаемых сухих веток, от всего, чему пришел конец, и ты думаешь – «навсегда». На слиянии двух рек я увидел город-крепость, таких больших городов у нас нет. В этом городе был рынок, где торговали рабами, мясом, вином, непристойными девицами с крепкими телами и распущенными волосами, и еще постоялый двор с добрым очагом, где я решил переждать зиму, снежную, как у нас. В марте я снова двинулся в путь и через месяц вышел к морю, которое оказалось не голубым, а серым, рычало как зубр и набрасывалось на землю с такой яростью, будто хотело ее проглотить. Мысль, что оно никогда не отдыхает с тех самых пор, как был создан мир, напугала меня, но я все равно продолжал идти на восток вдоль берега, потому что море притягивало меня к себе, я не мог уже от него оторваться.