— Они попортили одежду!

Служанки принялись сбивать моль. Один мотылек упал на пол и больше не шевелился. Его крылышки стали алыми с белыми точками, повторяя узор на ковре. Хамелеоновая моль даже после гибели меняет цвет. Кестрель наклонилась и подняла мотылька. Безжизненные мохнатые лапки зацепились за пальцы. Крылья сменили окраску под цвет ее кожи.

Служанки яростно лупили моль. Такие мотыльки часто встречались в столичных домах. Судя по количеству насекомых, личинки моли не меньше недели кормились шелками Кестрель. Служанки прихлопнули на стенах последних мотыльков, от них оставались лишь бесцветные следы. Сломанные крылышки уже не меняли цвет.

— Уходите, — велела Кестрель служанкам. — Пришлите кого-нибудь убраться.

Девушки не удивились тому, что госпожа всех отослала. Никто не спросил, почему Кестрель не может вызвать слуг колокольчиком. Они с мрачным удовлетворением окинули взглядом поле битвы, усыпанное пыльными крылышками, и ушли.

Оставшись одна, Кестрель распахнула дверцы шкафа и отыскала мантилью, в которой прятались гусеницы. Она достала кинжал, отрезала кусок материи, где личинок было особенно много, и отнесла на туалетный столик, уставленный баночками с духами, маслами и кремами. Кестрель выбрала пузырек с солью для ванн, вытряхнула его содержимое в окно, положила ткань с личинками внутрь и прикрыла крышкой, но не плотно, чтобы проникал воздух. На всякий случай она сделала крестовидное отверстие в крышечке, поставила банку обратно на столик и окружила ее другими пузырьками, чтобы никто ничего не заметил.

Потом Кестрель уселась на стул перед зеркалом, думая о личинках, поедающих ткань. Они уже большие и скоро превратятся в мотыльков. Когда это случится, Кестрель перейдет к исполнению своего плана. Она пошла в кабинет и села за письмо гэрранскому министру земледелия.

Кестрель поставила чашку на блюдце.

— Я тебя не приглашала.

— А жаль.

Арин уселся напротив нее за столик. Он всегда делал это в особой властной манере, будто библиотечный стул — его личная собственность. Он откинулся на спинку, запрокинул голову и посмотрел на Кестрель из-под полуприкрытых век. Утреннее солнце ярко очерчивало его профиль.

— Боитесь, леди Кестрель? — спросил Арин по-валориански с грубоватым акцентом. Звук «р» всегда выходил у него слишком гортанным, поэтому Кестрель казалось, что он рычит. — Не знаете, что я могу сказать… или сделать? — Он мрачно улыбнулся. — Не беспокойтесь. Я буду вести себя хорошо. — Арин потянул за манжеты, и только тогда Кестрель заметила, что рубашка ему маловата: запястья торчали из рукавов.

Кестрель было больно видеть его неловкость — и то, как легко губернатор Гэррана выдал себя. В утреннем свете его серые глаза были такими ясными. Арин сидел уверенно, говорил иронично, но во взгляде читалось сомнение. Он снова подергал манжеты, как будто с ними было что-то не так — или, точнее, с ним самим. «Нет, — хотела сказать Кестрель, — неправда, ты идеален». Она представила, как протягивает руку и касается его запястья. Но это до добра не доведет.

Кестрель стало страшно и холодно, в животе как будто закружились снежные хлопья. Она уронила руки на колени.

— Здесь все равно никого нет, — добавил Арин, — кроме библиотекарей, но те заняты своими книгами. Так что можешь быть спокойна.

Никто из придворных действительно еще не появился в библиотеке — было слишком рано. Кестрель на это и рассчитывала, как и на то, что ее встреча с гэрранским министром земледелия, в случае чего, едва ли даст кому-то повод для сплетен.

А вот сидеть здесь с Арином — совсем другое дело. Кестрель раздражала его невероятная способность рушить все планы, заставлять сомневаться в себе.

— У тебя, вижу, вошло в привычку лезть туда, куда тебя не приглашали.

— А у тебя — ставить всех на место. Но люди — не фигурки на доске. Не получится просто взять и расставить их, как тебе угодно.

Один из библиотекарей откашлялся.

— Будь добр, говори тише, — прошипела Кестрель. — Почему ты все время делаешь что-то…

— Неподобающее?

— Если честно, да.

Арин вдруг улыбнулся — живо, искренне, будто сам от себя не ожидал. Потом его улыбка померкла.

— Я мог бы вести себя и похуже.

— Не сомневаюсь.

— Могу даже рассказать, как именно.

— Арин, тебе нравится в столице?

Он посмотрел Кестрель в глаза:

— Я бы предпочел не менять тему.

Кестрель провела пальцами по столешнице, обитой зеленой кожей. Она подумала, что ее молчание, как медные гвоздики, удерживало нечто хрупкое и нежное. Чувства Кестрель напоминали тонкий шелк, который трепетал, точно на ветру, когда она слышала голос Арина. Если сейчас же не сменить тему, полотно взметнется, наполнится воздухом, подобно парусу, заблестит на солнце, отбрасывая цветную тень.

Какого цвета была бы ткань ее чувств? И каково это — отпустить ее на волю, позволить шатром развернуться над головой?

— Я не просто так спросила, — тихо ответила Кестрель. — Мне кажется, тебе должно быть непривычно здесь.

Лицо Арина приняло задумчивое выражение.

— А тебе?

— С чего бы?

— Ты выросла в Гэрране. Там твой дом, а не здесь.

— Валория — моя родина.

Лицо Арина стало непроницаемым. Кестрель хорошо помнила это выражение. Он лишь пожал плечами и налил себе чаю. Помедлив, Кестрель решилась спросить:

— С тобой здесь хорошо обращаются?

Арин сделал глоток и опустил дымящуюся чашку — плавно, изящно, не хуже любого придворного. Но чашечка из тонкого фарфора, расписанная цветами и с золотой каемкой, все же нелепо смотрелась в его рабочих, грубых руках. Арин нахмурился.

— Иногда я думаю: насколько же проще, когда никто тебя не замечает. Здесь невидимкой быть не получается. Даже когда меня подчеркнуто игнорируют, я знаю, что это притворство. Они так упорно на меня не смотрят, что возникает ощущение, будто пялятся. Когда я был рабом в Гэрране, никто не обращал на меня внимания. Рабов вообще не замечают. — Фарфоровая чашка Арина звякнула о блюдце. — Кестрель, когда это произошло? Я все время пытаюсь понять, после какого моего поступка ты решила, что не сможешь меня простить. Что стало последней каплей? Я врал…

— На твоем месте я бы тоже лгала.

— Я поднял восстание, которое замышлял многие месяцы. Я тебя использовал.

— Тебя можно понять.

— Значит, твои друзья. Твой народ. Яд. Смерть Беникса. Болезнь Джесс. Это моих рук дело. Ты винишь меня.

Кестрель покачала головой — не потому, что могла это отрицать, а потому, что все было намного сложнее.