«Не стоило поддаваться искушению» — так думала Кестрель, сгребая выигранное у матросов серебро с импровизированного игорного стола, стоявшего в укромном уголке рынка.

— Не уходи, — попросил один из моряков.

— Осталась бы! — воскликнул другой, но Кестрель решительно затянула шнурок бархатного кошелька, который носила на запястье.

Солнце клонилось к закату, окрашивая все в карамельный оттенок. Значит, она уже довольно долго просидела здесь, играя в карты, и наверняка успела попасться кому-нибудь на глаза. Кому-нибудь, кто доложит отцу о ее похождениях.

Не сказать, чтобы она так уж любила играть в карты, да и выигрыш не шел ни в какое сравнение с испорченным платьем: щербатый ящик, на котором она сидела, оставил затяжки на шелковом подоле. Но играть с матросами было куда интереснее, чем с аристократами. Они лихо тасовали карты, могли крепко выругаться и в случае проигрыша, и в случае победы и безжалостно вытряхивали последний серебряный клин даже у лучшего друга. А еще они жульничали. Кестрель это нравилось больше всего. Так было намного сложнее их обыграть.

Она улыбнулась и зашагала прочь. Но вскоре ее улыбка померкла. За этот час, принесенный в жертву азарту, непременно придется расплачиваться. Игра на деньги, как и общество матросов, ее отца не смущала. Но генерал Траян обязательно потребует объяснить, почему его дочь разгуливала по городскому рынку одна.

Люди вокруг задавались тем же вопросом. В глазах прохожих читалось недоумение, пока она пробиралась между прилавков с мешками специй, чей аромат смешивался с соленым запахом моря, доносившимся из порта. Кестрель могла легко угадать слова, которые люди не смели даже прошептать, когда она проходила мимо. Разумеется, не осмеливались — они ведь знали, кто она такая. А Кестрель знала, о чем они думают: «Где же свита леди Кестрель?», «Если никто из друзей или родственников не смог сопровождать ее на рынке, почему с ней нет раба?». Что ж, ответ был прост: рабы остались на вилле. Они ей не нужны.

Что касается свиты, Кестрель сама хотела задать тот же вопрос. Они с Джесс разделились, когда та пошла разглядывать товары. Тогда-то Кестрель и видела ее в последний раз: Джесс, как пчела, привлеченная нектаром, кружила возле прилавков. В лучах летнего солнца ее светлые волосы казались белыми. На самом деле Джесс, как и Кестрель, поступала неосмотрительно. Молодым валорианкам, которые не служили в армии, не полагалось гулять без сопровождения. Но родители Джесс души в ней не чаяли, да и представления о дисциплине у них были совсем не те, что в семье одного из самых высокопоставленных валорианских военачальников.

Кестрель пробежала взглядом по рядам прилавков и наконец увидела блеснувшие в толпе светлые косы подруги, уложенные в модную прическу. Джесс разговаривала с торговкой украшениями. Та нахваливала серьги, которые сверкали на солнце золотистыми капельками.

Кестрель подошла ближе.

— Топазы, — объясняла пожилая женщина, — подойдут к вашим чудесным карим глазам. Отдам за десять клиньев.

Улыбка торговки казалась искусственной, застывшей. Кестрель взглянула на ее лицо и невольно заметила, что морщинистая кожа женщины темная, как у человека, который долгие годы работал под палящим солнцем. Торговка была гэррани, но клеймо на запястье указывало на то, что она получила свободу. «Интересно, — подумала Кестрель, — как ей удалось это заслужить?» Господа редко отпускали рабов.

Джесс посмотрела на подругу.

— Ой, Кестрель, — выдохнула она. — Чудесные сережки, правда?

Если бы выигрыш в кошельке не оттягивал руку, Кестрель, возможно, промолчала бы. Если бы тяжесть серебра не наполняла душу дурным предчувствием, Кестрель, наверное, несколько раз подумала бы, прежде чем открывать рот… Вместо этого она с ходу выпалила:

— Это не топазы. Это стекляшки.

В этот же миг вокруг них образовалась тишина, похожая на мыльный пузырь. Он все разрастался, а люди вокруг замерли и прислушались. Серьги задрожали в костлявых пальцах торговки.

Кестрель только что обвинила ее в попытке обмануть валорианку.

И что же теперь ее ждет? Что сделают с любой гэррани, оказавшейся в такой ситуации, офицеры городской стражи? Тщетные заверения в невиновности. Морщинистые руки, привязанные к позорному столбу. Хлыст, рассекающий кожу. Площадь, обагренная кровью.

— Дайте мне взглянуть, — потребовала Кестрель властным тоном, который легко ей давался. Она взяла серьги и притворилась, что рассматривает их. — Ах нет, полагаю, я ошиблась. И правда топазы.

— Бесплатно забирайте, — прошептала торговка.

— Мы не бедствуем. Нам не нужны подарки от таких, как вы. — Кестрель положила монеты на прилавок.

Пузырь тишины лопнул, и люди вновь принялись обсуждать интересующие их товары.

Кестрель отдала серьги подруге и потянула ее за собой. Сережка в руке Джесс покачивалась, как маленький колокольчик.

— Так, значит, они настоящие?

— Нет.

— Откуда ты знаешь?

— Они однородные, — пояснила Кестрель. — Без вкраплений. Десять клиньев за такие топазы — слишком низкая цена.

А десять клиньев за стекляшки — это чересчур дорого, могла бы возразить Джесс. Но вместо этого она лишь отметила:

— Гэррани решили бы, что тебе покровительствует бог лжи. Ты так ясно все видишь!

Кестрель вспомнила испуганные глаза торговки.

— Гэррани слишком любят сказки.

Народ мечтателей. Отец всегда говорил, что именно поэтому их удалось так легко завоевать.

— Все любят сказки, — ответила Джесс.

Кестрель остановилась, взяла серьги и продела их в уши подруги.

— Тогда вот так и отправляйся на следующий званый ужин. Скажешь всем, что купила их за бешеные деньги, и никто не усомнится, что это драгоценные камни. Все как в сказке: правда становится ложью, а ложь — правдой, да?

Улыбнувшись, Джесс покрутила головой. Серьги засверкали на солнце.

— Ну как? Я красавица?

— Дурочка. Конечно, красавица.

Теперь уже Джесс повела Кестрель за собой. Они прошли мимо прилавка, уставленного медными чашами с разноцветными порошками.

— Теперь моя очередь что-нибудь тебе купить, — заявила Джесс.

— У меня все есть.

— Ну что ты как старуха! Можно подумать, тебе не семнадцать, а семьдесят!

Толпа вокруг все нарастала. Людской поток напоминал расплавленное золото: у всех валорианцев волосы, глаза и кожа были светлых тонов — от медового до орехового. Лишь кое-где мелькали темные макушки хорошо одетых домашних рабов, которые по пятам следовали за своими господами.