не бывает. Жила этажом ниже. Ей предлагали меня забрать, она имела право, но отказалась. Сказала, что не сможет, не хватит сил воспитывать ребенка, на ноги поднимать. Да и денег лишних нет. Только пенсия. Помочь некому. С дочерью они давно не поддерживали связь, поругались, даже не здоровались, ребенок не знает, что она его бабушка, так что… Пусть государство о нем позаботится. Всегда будет сыт и одет.

Других родственников вроде как не нашлось, а может, и не искали. Когда я вырос, выяснил, что были: дядя, родной брат отца. Уехал на заработки на Север, там женился и остался. Назад не собирался возвращаться. Племянник ему тоже, судя по всему, не сдался. На похороны не приехал, правда, по уважительной причине – погодные условия не позволяли. Самолеты не летали. Мама говорила, что у нее есть двоюродная сестра, но почти как родная. Но и та не появилась. Так что я остался сиротой при живых родственниках – бабушка, дядя, тетя. Про отца я тоже узнал. Они с моей мамой не были официально расписаны, поэтому в моем свидетельстве стоял прочерк. Получалось, что я внеплановый ребенок, побочный продукт связи. Но отец вроде как нас поддерживал, приходил, помогал маме, подарки мне дарил. Я хотел верить, что он нас пусть по-своему, но любил. А если не верить, то как жить? Мама умерла, отца, получается, у меня не было. Такой историей в нашем детском доме никого не удивишь. Единственное, что я так и не смог себе объяснить: почему бабушка за все время – мы виделись каждый день – не сказала, что она мне родная? И почему не забрала?

Я не хотел становиться тем, кем стал для Ани. Она была милой девушкой, улыбчивой, доброжелательной. Мне хватало и этого. Я убедил себя, что мы в чем-то похожи. Она из Иванова, неизбалованная, жила скромно. Я не признался сразу, что детдомовский, она и не особо выспрашивала. Мне хотелось иметь обычную семью, где жена рожает детей, готовит обеды и ужины, рассказывает вечером мужу о детских проделках, обсуждает какие-то планы. Аня казалась именно такой – домашней, благодарной. Теща – да, суетилась, выслуживалась, лебезила. Я все гадал, когда ей надоест. Теща не была по натуре доброй, отзывчивой и уж тем более услужливой. Но ей нравилось готовить, нравилось, когда я ее благодарил. И, надо сказать, делал это от всего сердца. Если она хотела новый бойлер на дачу, поливалку для сада – просила напрямую. С ней оказалось все понятно, предсказуемо. Аня же хотела большего. Только чего? Если бы она мне рассказала, я бы ее поддержал. Но она замолкала и закрывалась. В детском доме во мне убили желание говорить. Любое откровение, любая слабость могли быть использованы против тебя. Я заставлял себя молчать. Аня считала меня жестким, жестоким. Ложилась в кровать, будто шла на плаху, ожидая, что я сделаю что-то ужасное. Не говорила, не кричала, не возмущалась. Лежала и плакала. В детском доме те, кто лежал и плакал, становились жертвами. Над ними издевались особенно изощренно. Я не хотел превращаться в тех извергов.

Когда Аня забеременела, мне стало страшно. Да, я хотел семью, большую, дружную, но в голове крутилась мысль – а если что-то случится со мной или с Аней, мой ребенок окажется в детском доме?

Антон родился слабым, раньше срока. Лежал в реанимации, обмотанный страшными трубками, с иглой в голове. Я боялся, что сын не выживет в этом мире. Он был очень похож на меня в детстве. Мечтательный, чувствительный, слишком добрый и открытый для мальчика. Только мне пришлось забыть о своей натуре. Жить хотелось. Люди меняются, если им очень хочется выжить. Но я не мог допустить, чтобы мой сын выживал. Я хотел, чтобы он просто жил.

Я надеялся, что Аня будет радоваться материнству, но стало только хуже. Она винила себя в том, что родила больного ребенка, да еще раньше срока. Совсем замкнулась. Лежала на кровати, уткнувшись в стену, и молчала. Молока у нее оказалось мало. Антон не наедался, плакал все время. Аня опять винила себя. Я пытался с ней поговорить, но она снова начинала плакать. Мне не доверяла, скорее боялась. Мы так и не стали близки. Я тоже не мог ей довериться. Аня уходила и могла часами бродить с коляской не пойми где. Я за нее волновался. Иногда она не отдавала себе отчета в том, что происходит, – утро сейчас, день или вечер. Могла носить на руках Антона часами, не отпуская от себя ни на минуту. А уже через день не подходила, когда он истошно рыдал от голода.

Мы с Аней отдалялись каждый день. Однажды я подумал, что моя жена сошла с ума. Я пришел домой пораньше. Антон плакал в комнате. Аня лежала в гостиной, уткнувшись в стену и накрывшись с головой пледом. Я покормил Антона из бутылочки и пошел в ванную. Аня ворвалась, когда я купал сына. Она кричала, что я хочу его утопить, раз он не такой, каким должен быть. Пыталась вырвать у меня ребенка. Я объяснял, что просто его искупал перед сном. У жены началась истерика. Мне пришлось вызвать врачей. Ане сделали укол, чтобы она успокоилась. Врач мне объяснил, что у молодых матерей бывает подобное состояние – истерика, страхи, нежелание кормить ребенка, вспыхнувшая ненависть к мужу. Бывают и случаи суицида. Врач сказал, что Ане нужна помощь – кто-то из близких должен находиться рядом. И если есть возможность, надо нанять няню. Что я и сделал. Вызвал тещу, пригласил профессиональную няню с хорошими рекомендациями. Но Аня всех считала врагами – и меня, и собственную мать, не говоря уже о няне. Вбила себе в голову, что мы ее не понимаем, а понимает ее только врач из поликлиники. Частный же врач делает все, чтобы она страдала. Этого я совсем не мог взять в толк. Зачем нужно несколько часов сидеть в очереди в поликлинике, когда есть врач, который придет на дом и сделает все, что нужно ребенку, включая прививки? Зачем беспокоиться о том, украдут коляску от поликлиники или нет? Почему не пользоваться тем, что я мог дать жене и сыну? А я хотел дать им самое лучшее. Все, что мог.

Для своей жены я оставался врагом. Возможно, поэтому таким и стал, не знаю. Но терпел долго. Наша супружеская жизнь закончилась после рождения сына. Аня спала в детской. Если я задерживался на работе, она меня не ждала.