него был безразлично-равнодушный, словно ему не стоило никакого труда пробыть так долго в воде.

— Холодно? — спросил Романцов.

— Как огнем жжет, — сказал Клочков, стуча зубами.

— Завтра поплывешь с автоматом и двумя гранатами.

— Понимаю, товарищ сержант!

Тяжелая волна подбросила Тимура и швырнула вниз, в ключом кипящую среди камней стремнину. Мелькнула поднятая рука.

«Зачем он выпустил веревку?» — подумал испуганно Романцов и побежал по берегу.

Но Тимур уже выполз на песок, держась за корни ивы. Он фыркал, как кошка.

— Я еще поплыву, — решительно заявил он.

— Не разбил ноги?

— Ты скажи лейтенанту: не надо сердиться. Я еще поплыву!

К берегу подошел Молибога. Он для чего-то лег, поджал ноги, как жаба, плюхнулся в черную воду. Быстро перебирая руками, он единым махом добрался до противоположного берега.

— Погибну я с вами, — с добродушным возмущением ворчал он.

— Корова! — сердито проговорил Лысенко. — Неужели нельзя плыть бесшумно?

— Разрешите вести разведчиков в землянку, товарищ старший лейтенант?

— Нельзя. На финском берегу нет для вас теплой землянки, — скрипуче сказал Лысенко. — Вы переплывете ручей, а затем, мокрые и озябшие, должны будете сделать проход в финской «колючке», снять финские мины. — Он говорил нарочно медленно, строго, он не разрешил разведчикам курить, а мог бы догадаться, что от крепчайшей махорки им было бы теплее. — Всё? Нет, вы еще должны доползти бесшумно до финской траншеи. В это время десятки часовых будут чутко прислушиваться, зорко вглядываться в темноту. Услышат — и убьют! Увидят — тоже убьют! Сейчас сержант Романцов думает, что финский часовой стоит перед дзотом. А если он будет стоять за дзотом? Знает ли сержант Романцов, что нужно делать в этом случае? Лично я не знаю! А если осколок шальной мины перерубит веревку? — Голос старшего лейтенанта звучал сердито. — Не думайте, что я могу научить вас, как взять в плен финского часового. Повторяю: я не знаю, как сделать это. Пока у нас в руках лишь одна нить: овраг не простреливается огнем кинжальных пулеметов. Об этом узнал сержант Романцов. Честь и: слава его сообразительности! — Он хвалил Романцова, а говорил сухо. — На беду, каждая разведка — цепь неожиданностей и случайностей, иногда трагических! Я могу подготовить вас к тому, чтобы вы не боялись случайностей. Разве этого мало? — Лысенко поднял руку. — Внимание! Финский часовой убил Романцова. Кто командует группой?

— Я! — с отчаянием крикнул дрожащий от озноба Клочков.

Старший лейтенант улыбнулся. Стоящей вплотную к нему Романцов с изумлением увидел — улыбка была добрая, восхищенная.

— В землянку бегом! — приказал он.

Через несколько дней Романцов написал в дневнике:

«Клочков плыл, держась за веревку правой рукой, а левой волочил по воде брезентовый мешок с автоматом и гранатами.

Вдруг старший лейтенант выхватил нож и перерубил веревку. Вода мгновенно поглотила Клочкова.

Я побежал, но Лысенко схватил меня за плечи.

— Стой! — зашипел он. — На тебя бегут пять финнов!

Клочков вылез лишь у сухой березы — сто метров ниже по течению. Он ушиб о камень ногу, но не потерял мешка с оружием…

— А если бы Клочков утонул? — спросил я Лысенко.

— Здесь не танцкласс, — грубо перебил он меня, — а я не учитель танцев. Я разведчик! Для солдата высшая честь — быть разведчиком! Я солдат, и, если бы моя рана затянулась, я пошел бы с вами в разведку! Я живу мечтой о бое! И хочу, чтобы мои солдаты были победителями! Я жестокий командир? Пусть! Но я люблю вас, Романцов, и не хочу, чтобы враги убили вас, как кролика. Нельзя словами сделать из вас разведчика. Я буду беспощаден! Кровавые мозоли покрывают ваши руки и ноги. Вы дрожите от холода, жидкая грязь облепила вас до ноздрей. Гордитесь этим! Иного пути нет. Это — великая школа разведчика!..»

Деловой разговор был окончен. Надев шинель, капитан Шостак передохнул и тихо, словно говоря с самим собою, сказал:

— Товарищи, вы идете на трудное дело. Берегите себя. Помните: полк, от майора до бойца, не говоря уже обо мне, душевно с вами. А на всякий случай… Три группы бойцов будут на берегу. Они всегда помогут! Я верю в вашего командира — сержанта Романцова. Верю в тебя, Тимур, в тебя, Клочков… Иван Иванович Молибога знает, как я уважаю и ценю его! — Капитан устало опустил седую голову.

Романцов проводил его до штаба батальона.

В весеннем лесу, преисполненный веселья, ревел ручей.

Бесплодная, жаждущая посева земля была распростерта во мраке ночи. С грустью и сожалением смотрел на эту землю взволнованный беседой с Шостаком Романцов. Он вообразил, как прорастающее зерно приподнимает камень, как щедро цветут вереск и птичья гречиха, как ветер раскачивает вершины светолюбивых берез.

Он выпрямился и, глядя на далекий лес, медленно произнес:

Нас водила молодость

В сабельный поход.

Нас бросала молодость

На кронштадтский лед.

Боевые лошади

Уносили нас.

На широкой площади

Убивали нас…

Пела наша молодость,

Как весной вода…

У печки Тимур точил на обломке камня кинжал.

Клочков писал письмо. Он даже не оглянулся на вошедшего Романцова. Через минуту подал письмо Романцову.

«Милая мама! Завтра я иду в разведку. Может быть, я не вернусь. Если это случится, то знай — я погиб честно. Я все забыл, что было до войны. Того Вальки, из-за которого ты страдала и плакала, больше нет. Я честный красноармеец. Мой командир, сержант Романцов, пусть подтвердит эти слова.

Твой сын  В а л е н т и н».

С надеждой и ожиданием смотрел на Романцова Клочков. Сергей пожалел, что ему не сорок лет, как Шостаку, что он не умеет говорить так задушевно и просто, как Шостак.

Но может быть, и не надо было ничего говорить?

Он обнял Клочкова.

— Я хочу, — сказал Клочков, — чтобы все забыли после этого поиска, что я вор! А если кто напомнит — глотку перерву!

Тимур точил кинжал, пробовал лезвие на ноготь и радовался, как ребенок, которому сказали, что завтра праздник.

Романцов осторожно выполз на бруствер финской траншеи.

Внезапно всплыла перед ним в ночной мгле четвертая, дополнительная линия проволочных заграждений. Он увидел висящий на «колючке» фугас. Осторожно вытащив ножницы, он перерезал проволоку и бережно опустил фугас на землю.

Он слышал дыхание финского часового.

Тлеющий окурок, очертив в темноте огненную дугу, упал на руку лежащего рядом Тимура. Баймагомбетов прижал его ладонью, морщась от боли, потушил.

Позади лежал Клочков.

К мокрой одежде Романцова прилипла земля. Он чувствовал, как озноб колючей волной растекается по телу. Финский часовой кашлянул за бруствером.