Вскоре из столярки появился Тимур Петрович, и Вера невольно вздрогнула – уж очень походило на то, что Огонек только затем и шмыгнул во флигелек, чтобы превратиться в Тимура Петровича. Однако подозрение тут же перебило зрелище деревянной лавки, которую Тимур Петрович нес на плече и которая прежде стояла в учительской – ее еще просила подстрогать Екатерина Алексеевна. Самое главное, что это был не просто исторический экспонат для коллекции школьного музея – это была лавка для порки, которая использовалась по прямому назначению лет сто пятьдесят назад, именно это Вера только что поняла. И еще сильно смахивало на то, что подстрогали лавку-то неспроста, а именно к грядущему педсовету. Однако Вера покорно последовала за Тимуром Петровичем в школьный вестибюль. И массивная дубовая дверь плотно затворилась за ней сама собой, влекомая инерцией и собственной тяжестью, отрезав от Веры сильно потрепанный непогодой кустодиевский пейзаж с кровавыми брызгами рябин, синей будкой булочной и монастырскими стенами – крепкими, как само послушание.

А может, в некоторый момент она просто уснула и не заметила этого? И ей никак не удавалось проснуться, потому что сон получался чересчур реальным, и вместе с ней спал весь педколлектив и весь городок, включая улыбчивых монахинь и улыбчивых приблудных собак? Разве так бывает в реальности, чтобы взрослого человека прилюдно пороли за непослушание? А разве можно заставить девочку раздеться на педсовете? Но ведь так случилось, и никто не возражал, включая ее саму. Значит, все вокруг абсолютно точно погружены в глубокий длительный сон, который не способен развеять даже звон церковных колоколов. Напротив, он только убаюкивает вздрогнувшее было сознание и легкими гармоничными звуками возвращает в блаженное состояние непротивления, когда от тебя совершенно ничего не зависит, потому что жизнь давно расписана наперед и возражать абсолютно бессмысленно, как бессмысленно бороться с затяжным осенним дождем, который рано или поздно смоет с лица яркие упрямые веснушки – последние приметы лета.

В настоящем времени она отсутствовала уже давненько. Полгода назад, когда я в последний раз навещала ее у нее дома, она мысленно пребывала году эдак в 45-м, в самом конце войны. Мы пили чай, она угощала меня мандариновым вареньем, спрашивая каждые пять минут: «Вы застали военные действия?», «Вы на каком фронте были?»

Муж ее, который как настоящий полковник выражался почти одними штампами и встревал бесцеремонно в разговор, будто не замечал ее провалов в прошлое. Потом я поняла, что он уже привык к тому, что Валерия живет одновременно в двух измерениях – с тех пор, как побывала на одних похоронах: в ту зиму на рыбалке машина ушла под лед, погибли двое хирургов, ее учеников. И вот в траурном зале, провожая одновременно двоих, Валерия провалилась в блокаду, нырнула с головой в промозглую черную прорубь и еще прямо на похоронах стала твердить, что напрасно их накрыли. Они бы еще задышали, если б только им дали доступ кислорода… Хоронили, наверное, в закрытых гробах. Не знаю, меня там не было. Это потом ее муж рассказал мне, что Валерия очень переживала нелепую смерть этих двоих, и в самом деле, черт потянул их на эту рыбалку: лед вялый, непрочный, морозов в эту зиму так и не случилось. Однако Валерия перенеслась в другую морозную зиму, когда в ленинградском госпитале оперировали под бомбежкой – нельзя же было прервать операцию, хотя начался налет. Вокруг операционного стола остались хирург, операционная сестра и санитарка, и вот, когда крышу пробил снаряд, все трое, не сговариваясь, накрыли собой больного. Сестра с санитаркой так и остались лежать, уткнувшись головой в больного на столе, а Валерии повезло. Ей было тогда немного за двадцать, и она тогда еще не могла знать, что ей вообще изначально отпущен долгий век.

Она умерла неделю назад. На гражданской панихиде, помимо родственников, была профессура кафедры хирургии… Откровенно говоря, к ее смерти все были давно готовы, потому что ну чего еще ожидать, когда человеку стукнуло девяносто и он к тому живет не в своем времени. И все-таки – это отметили буквально все – она лежала в гробу какая-то красивая, насколько вообще красиво можно выглядеть в гробу в возрасте девяноста лет. Потом на поминках, на которые я немного опоздала и поэтому притулилась в самом конце стола, где по табели о рангах сидели институтские гардеробщицы и санитарки из горбольницы, говорили именно о том, что она была исключительно изящная импозантная женщина, которая любила оригинальные шляпки. Это, естественно, помимо того, что она была талантливым хирургом, вырвавшим из лап смерти немало безнадежных больных… На этих словах у меня перед глазами возникла картинка, как Валерия – молодая еще Валерка, как звали ее друзья, маленькая и хрупкая, воюет с большой когтистой птицей, которая пытается заклевать этого самого безнадежного больного. Птица налетает, бьет крыльями, а Валерия прогоняет ее в окно: вот так просто, голыми руками: «Кыш, кыш!»… Одного больного она действительно спасла голыми руками на ночном дежурстве в больнице. Его уже везли на каталке в морг ей навстречу, она эту каталку развернула прямиком в операционную и, едва покойника уложили на стол, рассекла ему скальпелем без наркоза грудную клетку – он ведь все равно уже умер – и просто руками начала массировать ему сердце: систола, диастола, систола, диастола… И сердце завелось, пошло. В свое время она говорила мне, что вообще в больницах умирает очень много подобных больных. Их еще можно спасти, просто этим сейчас никто не занимается. Какой смысл спасать больного просто на интерес, если можно не спасать? За это ведь никто не спросит. Логика нынче такая. А между тем этот неудавшийся покойник вчера сидел на ее поминках. Вообще, как говорила Валерия, случаев оживления явного трупа в научной литературе не описано. Про Христа она промолчала: не только из скромности, она в него просто не верила, такое уж получила воспитание, хотя этот оживший труп и мог бы заронить в нее сомнения. Дело в том, что, когда наутро Валерия вошла в палату, вчерашний труп вспомнил, что где-то он ее уже видел, хотя видеться они могли только в операционной, когда он был мертв и витал под потолком…

Она вообще рассказала мне гораздо больше, чем иным коллегам – и я поняла это только на поминках. Потому что сидела вместе с гардеробщицами, которые – в то время как профессура вспоминала ее шляпки – обсуждали, как Валерию хотели убить. И что якобы сама Валерия знала, кто именно ее заказал, но имени так и не выдала. И что этот человек вроде бы до сих пор работает на кафедре. При этом бабки-гардеробщицы делали таинственные лица и подмигивали друг другу. Вина было мало, вскоре перешли на водку, в том числе и женщины. Валерии тоже налили стопку и поставили к ее портрету на столике у окошка. Окно было открыто, и тюлевая штора трепетала под ветром, как фата… В этих поминках было мало трагизма. Валерия наконец освободилась от тела, давно ставшего ей в обузу, хотя редко кто из живых хочет признаться в этом по отношению к себе. Она, по крайней мере, намеревалась жить и жить, полагая себя по-прежнему юной и хрупкой, особенно после того, как провалилась в блокаду, и до последних дней, пока еще держалась на ногах, ходила на каблуках даже дома – она привыкла за жизнь, потому что была маленького роста. И вот это тело, шатавшееся на каблуках от малейшего сквозняка, еще собиралось наряжаться.