Здесь они раскладывают пасьянс и слушают старые песни. На проигрывателе крутится пластинка пятидесятых годов, игла царапает, и оттого певец хрипит. Баба-Хаким сидит у окна, смотрит на улицу, рассеянно барабаня пальцами в такт музыке. На столике перед ним недопитый стакан, чай в нем, похоже, остыл. На диване Афшин-ханом сосредоточенно перекладывает карты. Дом пропах тушеным луком и камфорным маслом.

Фарназ сидит у них с утра, но так и не сказала им об аресте сына.

— Еще чаю, Фарназ-джан? — спрашивает Афшин-ханом, перетасовывая карты. Она раскладывает пасьянсы вовсе не для того, чтобы убить время. Карты открывают ей будущее. Каждый раз, раскладывая пасьянс, Афшин-ханом загадывает желание: сойдется пасьянс, значит, желание ее исполнится, не сойдется — нет. Фарназ помнит, как после отъезда шаха старуха дни напролет раскладывала на диване пасьянс, вопрошая: «Вернется ли он?» И каждый раз, когда пасьянс сходился, хлопала в ладоши и приговаривала:

— Карты говорят, что шах вернется.

— Нет, Афшин-ханом, спасибо! Уже три чашки выпила.

— Тогда съешь печенье, азиз[26]. Что-то ты исхудала. А, Хаким? Правда ведь, она исхудала?

Баба-Хаким кивает не глядя. Он и так не отличался разговорчивостью, а после того, как врачи запретили ему пить и курить, и вовсе замолчал. Наконец Баба-Хаким отрывается от окна, бросает взгляд на чашку с чаем, потом на запертый бар. И снова смотрит в окно. А Фарназ вспоминает поездку в Исфахан лет двадцать пять назад, почти сразу же после их с Исааком свадьбы. Тогда отец Исаака ей не понравился. Пока она с Исааком и Афшин-ханом осматривали достопримечательности, Баба-Хаким сидел в чайхане и курил кальян. Мозаика Дарб-е-Имама, мавзолея шейха Лотфоллы[27], возведенного в семнадцатом веке, оставила его равнодушным. Иллюзорное название дворца — Чехель Сотун, «Сорок колонн», в их число входят не только двадцать деревянных столпов, поддерживающих вход, но и их отражение в пруду — нисколько его не заинтересовало. Исаак стал подтрунивать над ним, сказал:

— Баба-джан, а ты знаешь, говорят: «Исфахан несф-е джахан — Исфахан — половина мира». Вот что ты теряешь!

На что отец усмехнулся и сказал:

— Тем хуже для меня. Значит, буду смотреть на другую половину.

Всю поездку Баба-Хаким не расставался с металлической флягой — виски, эта перебродившая и очищенная апатия, капала из фляги в рот, просачивалась в вены, лишая его воли.

— Хаким все равно что малый ребенок, — говорила Афшин-ханом. — Дашь ему бутылочку, и ему больше ничего не нужно.

Однажды Фарназ спросила, почему он пьет, а он ответил:

— Как болит, Фарназ-джан, так и пьешь. Ну да тебе этого не понять.

Она и впрямь мало что поняла.

— Я должна вам кое-что сказать, — наконец решается Фарназ. — Исаак в тюрьме. Я просто не знала, как к этому приступиться…

Афшин-ханом откладывает карты, в замешательстве поднимает на нее глаза. Баба-Хаким отрывается от окна, вглядывается в Фарназ. Не исключено, что муж с женой впервые испытывают одни и те же чувства, думает Фарназ.

— Уже почти два месяца прошло.

— Почему же ты нам сразу не сказала? — Глаз Афшин-ханом почти не видно из-под тяжелых век. От нее попахивает нафталином.

— Не хотела тревожить. Но слишком много времени прошло. И я решила, что вам следует знать. А еще у меня к вам просьба. Говорят, к нам непременно придут с обыском стражи исламской революции. Вот я и подумала, нельзя ли оставить у вас Ширин на несколько дней, пока я пересмотрю все книги и документы, избавлюсь от всего подозрительного. Не хочу, чтобы Ширин это видела. Не хочу ее пугать.

— Оставить у нас? Да мы и о себе-то не можем толком позаботиться. Хаким серьезно болен. — Афшин-ханом качает головой и шепчет — Господи, сколько напастей… — Солнце высвечивает торчащие на подбородке волоски.

— Баба-Хаким, так вы больны? Что с вами?

— Печень шалит, Фарназ-джан. Да и почки плохо работают. — Голос у него такой, будто он не разговаривал несколько дней, если не недель. Баба-Хаким берет со стола четки, начинает их перебирать. Бусина за бусиной с легким стуком ударяются друг о друга, скользя по невидимой, связующей их нити.

Эти бусины, думает Фарназ, переживут перебирающие их руки. Шерстяную кофту Баба-Хакима, которую он носит, сколько она его помнит, да, похоже, носил и до этого, скоро свернут и уберут в чемодан вместе со шляпой, парадными туфлями и часами. А примирила ее с ним в той долгой поездке в Исфахан одна-единственная фраза:

— Фарназ-джан, прошу тебя, сделай Исаака счастливым — нам это не удалось.

Так он дал ей понять, что при всех своих недостатках, а их немало, есть у него по крайней мере одно достоинство: он признает, что отец он плохой.

— Сейчас научились лечить почки, — говорит она. — Иншалла — даст Бог, поправитесь.

Баба-Хаким подносит ко рту остывший чай, отпивает, ставит стакан обратно на блюдце.

— Нет, Фарназ-джан. Мне недолго осталось.

Афшин-ханом опускает глаза на свои руки, лежащие на коленях. Берет накинутый на спинку дивана черный платок, закутывается.

— Мне очень жаль, Фарназ-джан, что мы не можем взять Ширин, — говорит она. — Но наш дом — неподходящее место для ребенка.

Она поглаживает бахрому платка, пропуская кисточки сквозь скрученные артритом пальцы. Афшин-ханом была лишена многого, поэтому отнять то немногое, что у нее есть, — любящего сына — немыслимо. А лишена она была, и это знали все, надежды после третьего ребенка, Шахлы, родить еще. И все из-за сифилиса, этого подарка на веки вечные, который муж привез из поездки в Индию. Афшин-ханом сцепляет руки на коленях, чуть заметно кивает головой, что-то шепчет себе под нос. Известие об исчезновении сына она, несомненно, перенесет — пасьянсы ей помогут. «Останется ли сын в живых?» — спросит она в надежде, что пятьдесят две карты лягут удачно, дадут желанный ответ.

— Да, Афшин-ханом, я понимаю. Ну что ж, мне пора. А то Ширин только с Хабибе.

Фарназ уходит, закрывает за собой дверь, дверной молоток при этом несколько раз ударяет о дверь. Молоток отлит в виде руки Фатимы, дочери пророка Мухаммеда. Несколько лет назад ее подарил родителям Исаака сосед — считается, что рука приносит хозяевам удачу. Отказаться от удачи не в привычках Афшин-ханом, и она тут же повесила руку на дверь.

Фарназ идет вдоль узкой улочки, по обе стороны ее тянутся невысокие кирпичные стены — на них множество кровавых отпечатков рук — так революционеры обозначают готовность пожертвовать жизнью. Фарназ они напоминают о иерусалимской мечети на Масличной горе — по преданию Иисус, возносясь на небо, оставил там след ноги.