В первую ночь, которую Лялька провела в реанимации, Саня так и не смогла заснуть, хотя чувствовала себя вымотанной и физически, и морально. Она боялась спрашивать о состоянии дочери, но малодушно уговаривала себя, что плохая новость пришла бы к ней быстро. Если бы умерла – ей непременно сказали бы. Наверное, сказали бы… Стало быть, жива?

Когда она впервые увидела свою кроху, то разрыдалась – и потом ещё долго не могла успокоиться у себя в палате, врачам даже пришлось что-то вколоть ей, чтобы унять истерику.

Помимо Сани, в палате было ещё три женщины – и все без детей. У одной ребёнок умер в родах, и она безутешно выла у себя на кровати сутками напролёт. Слушать это было невыносимо… Малыши двух остальных тоже находились в реанимации, как у Сани, но все они родились на гораздо позднем сроке, так что шансов остаться здоровыми был у них весьма высок. Дружить или даже просто общаться никому не хотелось – каждая в одиночку варилась в мутном бульоне собственного горя.

Весь смысл Саниного существования заключался отныне в ожидании посещения детской реанимации – и в бесценных мгновениях рядом с Лялькой. Остальное время, проведённое без дочери, казалось никчёмным и пустым, Саня словно перестала существовать как самостоятельная единица. Каждое утро она просыпалась с надеждой на чудо, оно горело в сердце как путеводный маячок. Саня считала время до встречи: четыре часа… три с половиной… час… полчаса… двадцать минут… пятнадцать…

На третий день пришло молоко. Саня сцеживала его и отдавала медсёстрам в шприце – что, по сути, являлось бессмысленным занятием, поскольку Лялька не могла есть сама, не сосала и не глотала самостоятельно. Саня видела, что эти нетронутые шприцы с молоком так и лежат на кувезе – но всё равно с каким-то отчаянным упорством сцеживалась и сцеживалась, словно уговаривая себя: вот поправится малютка, начнёт кушать как положено – и тогда для неё будет молоко. Много-много молока!

После посещения реанимации в Саниной душе словно выключали свет – и снова наступала темнота до следующего утра.

Больше всего на свете ей хотелось, чтобы родные и близкие оставили её в покое хотя бы на время. Ей постоянно звонили и писали; наверное, это говорило об их искреннем участии и тревоге за Санино состояние, но её эта забота бесила до трясучки, потому что они ничем – совершенно ничем! – не могли ей помочь. Но при этом ковыряли и ковыряли свежую рану своими расспросами и неуклюжими утешениями… После каждого такого разговора Саня лежала на постели, обессиленная буквально физически, словно из неё выкачали все соки. А затем ей снова кто-нибудь звонил – и приходилось изо всех сил держать лицо и разговаривать более-менее нормальным тоном. Она понимала, что все они – и родители, и Чеба – тоже волнуются. Если она не возьмёт трубку, они запросто могут подумать, что с ребёнком случилось что-то плохое, и поднимут панику…

На Чебу она больше не злилась. Все её чувства и эмоции, не касающиеся Ляльки, были вычерпаны до самого дна. Ей даже глупым казалось теперь, что она устроила скандал из ревности. Ах, не всё ли равно, с кем спит её муж? Лучше бы она парилась не об этом, а о том, как сохранить свою беременность!

Впрочем, Чеба всё-таки умудрился снова выбесить её чуть ли не до ненависти. Позвонил, осторожно расспрашивал о состоянии Ляльки, избегая словосочетания “моя дочь” или хотя бы “наша”… А затем, когда Саня сказала, что малышка совсем-совсем не набирает вес, ляпнул по наивности или идиотизму несусветную глупость в виде утешения:

– Ну ничего, были бы кости – а мясо нарастёт…

Саню тогда бомбануло не на шутку. Правда, запал быстро иссяк, силы кончились, но эта фраза затем долго сидела в памяти назойливой болезненной занозой. При чём тут вообще “мясо”?! Неужели Чеба не понимает, что главная проблема вовсе не в этом?!

Однажды, столкнувшись в реанимации с неонатологом, Саня робко поинтересовалась у него, какие прогнозы он может дать относительно Ляльки, и тот уклончиво ответил:

– Мы спасаем прежде всего тело. Как поведёт себя мозг – никто не знает.

Вик стоял в прихожей и озирался вокруг с плохо скрываемым восторгом – точно ребёнок, попавший в самый крутой в мире магазин игрушек.

– Обожаю атмосферу старых питерских коммуналок! – объявил он наконец и перевёл сияющие глаза на Саню.

Та скромно кивнула в сторону подруги:

– Я тут ни при чём, это её жилище…

– Вам повезло! – с жаром сказал он Майке, а та засмеялась:

– Иногда я так не думаю… Да раздевайтесь же, проходите!

Вик послушно расстегнул пальто, продолжая с любопытством оглядываться по сторонам.

– Это же бывший доходный дом, верно?

– Князя Белосельского, – подтвердила Майка. – Правда, собственно коммуналок в здании практически не осталось. У меня тоже отдельная квартира, хоть и крошечная.

– Это просто какая-то… музейная красота! – Вик выглядел таким счастливым, что Саня даже немного обиделась.

Само её присутствие словно отошло для него на второй план. Можно подумать, чего доброго, что он и впрямь явился сюда исключительно из-за лепнины, а не ради её прекрасных глаз!

Вик прицокнул языком:

– Как жаль, что большинство архитектурных шедевров уже безвозвратно утрачено… Особенно это касается интерьеров, конечно, – он вздохнул, – снаружи многие здания ещё сохраняют вполне приличный вид.

Затем он с не меньшим восторгом разглядывал изразцовую печь, дореволюционный телефонный аппарат, арочные окна и старинную мебель… и, разумеется, лепнину на потолке.

– У вас есть козлы или стремянка? – в нетерпении обратился он к Майке, явно мечтая поскорее рассмотреть эту красоту поближе.

– Стремянка есть, – кивнула та. – Сейчас принесу.

Она вышла из комнаты, ненадолго оставив Вика и Саню вдвоём. И вот тут наконец Саня увидела того, прежнего Вика из поезда: он смотрел на неё со знакомой тёплой улыбкой, от которой хотелось жмуриться и урчать подобно налакавшейся сметаны кошке. Она опустила глаза, но тут же снова вскинула их на Виктора – он всё-таки был очень высоким, и чтобы встретиться с ним взглядом, ей приходилось задирать подбородок.

– Очень рад вас снова увидеть, Саня, – сказал он негромко. – Честно говоря, я уже успел соскучиться.

– Я тоже соскучилась, – она хотела ответить весело, с задорной кокетливой улыбкой, но голос в этот момент почему-то сел, так что фраза прозвучала неожиданно низко, почти эротично, что придало её словам некую двусмысленность.

В глазах Вика на мгновение вспыхнул огонь, но в этот момент в комнату вернулась Майка, таща за собой громоздкую допотопную стремянку.

– Мы вас, собственно, почему позвали-то… – пыхтя и отдуваясь, сочла своим долгом пояснить она. – Эта проклятая лепнина постоянно осыпается и падает мне на голову. В конце концов, это даже опасно!