Лариса Андреевна придирчиво осмотрела «слитки» и стала торговаться.

Мне стало скучно. Наконец обе сошлись в цене, и два «слитка» были бережно уложены мамой в нашу корзинку.

И картошки тоже купили. Всыпали в рюкзак, и Лариса Андреевна с нашей помощью взгромоздила его себе на спину. Сначала, правда, они немного попрепирались с мамой. Мама отнимала, Лариса Андреевна не давала. В конце концов она убедила маму, что для нее рюкзак — привычная ноша.

И даже семечек купили. Так что обратный путь оказался совсем веселым. Лариса Андреевна даже рассказала, как ездила с мужем в экспедиции: и реки переплывала, и костры разжигала, и даже на конях скакала. Я смотрела на нее с восхищением и все ей простила: и то, что она отнимает у меня маму (так уверяла бабушка), и то, что терпеть не может детей (она так и говорила: «Дети — это кровопийцы»), и даже ее замораживающий взгляд…

Потом мы сели передохнуть на лавочку у ворот. И такой уютной оказалась эта лавочка, что, кажется, всю жизнь бы вот так и сидела. Лариса Андреевна опустила лямки рюкзака, прислонилась спиной к забору, сказала размягченно:

— Хорошо!

Помолчали.

— Лена, это я только с виду такая храбрая да властная, а на самом деле — всего боюсь. Ночи боюсь, потому что от мыслей страшно. Дня боюсь — что-то он принесет? За маму боюсь — плоха она стала, как бы не ухайдакала ее эта дорога. А больше всего боюсь потерять Витю. Ведь мы с шестнадцати лет вместе. Погодки. Только я уже старуха, — она тяжело прикрыла веки, — а он еще хоть куда. Сорок лет для мужчины — разве возраст? Он и на восемнадцатилетней жениться может. А я? Кому я нужна? А главное, нет у нас детей. Если бы тогда сдуру не села в седло… Ты уж не обижайся, а когда приедем и я тебя с Витей познакомлю, ты дочку к нам не приводи. Не хочу, чтобы он чужих детей видел. Ревнивая стала, скандальная… Знаю ведь, не терпит он скандалов, не пе-ре-но-сит, а сдержаться не могу. Поймаю на себе его взгляд — мрачный, затравленный. Думаю: за что его-то мучаю? Ведь скажут: умри, чтобы он жил, — не задумываясь умру. И мать мучаю. А когда в Уфе открылся у нее туберкулез (старый очаг, еще с молодости, давно зарубцевался, и вот на тебе), так я чуть с ума не сошла. Поверишь ли, специально в общество Осоавиахима записалась, трех овчарок взяла. Шутка ли, в городской-то квартире. Думаешь, так люблю собак? Нет. А все потому, что там корм давали, собаки-то служебные, — и кости, и крупу, и рыбий жир. Сама не ела, собак впроголодь держала. Все маме и Вите. А ведь не любят они меня, все равно не любят. Нет, вру, любят, но… тяготятся. Сейчас еду и приехать боюсь. Вдруг не встретит, вдруг другую завел…

— Ну что ты… вы… такое говоришь, — залепетала моя мама, переходя в растерянности с «ты» на «вы» и снова на «ты».

А я так и вообще смотрела на Ларису Андреевну во все глаза, даже про семечки забыла. Но Лариса Андреевна меня вовсе не замечала, словно меня и не было. Но зато мама вдруг заметила и сказала спохватившимся голосом:

— А ты чего взрослые разговоры подслушиваешь?

Подумать только, «подслушиваешь»! Какая несправедливость! Я ужасно обиделась и уже хотела возразить, что я вовсе не подслушиваю, как мама закричала:

— А ну иди поиграй с бычком!

И она махнула рукой в ту сторону, где зеленела травка, и на этой травке прямо посреди улицы гулял бычок — светло-коричневый с белыми пятнами.

Я направилась к бычку, а он ко мне, насколько позволяла веревка — бычок был привязан к колышку. В другое время я бы, конечно, не упустила возможности повозиться с бычком. Но сейчас было дело поинтереснее. Бычок это понял и обиженно отвернулся.

А я плюхнулась на траву животом вниз и подумала со сладкой грустью, что вот я никому не нужна: ни маме, ни бычку, не говоря уже о Ларисе Андреевне. И я стала думать о ней, и о ее муже Вите, которого я пока что не видела и, кажется, вряд ли увижу, и о ее маме Вере Константиновне; кстати, она мне очень нравилась, так как была похожа на графиню или княжну: тонкое лицо, легкие седые волосы и сама такая нежная, словно от нее сияние. У нее, как и у дочери, были узкие глаза и нависшие веки, но вот странно — они совсем не были похожи на сталь, и рельсы, и нож, а, наоборот, казались ласково сощуренными. «Леночка, — говорила она моей маме и прижимала к груди тонкие, словно детские, ручки, — я так рада, что вы подружились с моей дочерью. Вы на нее так благотворно влияете. С тех пор как она с вами, она стала мягче, добрее, терпимее…»

Я так развспоминалась, что не заметила, как кто-то мягко, но требовательно боднул меня в плечо. Я подняла голову — на меня смотрели карие, широко расставленные глаза. Наверное, бычок решил, что обижаться — это очень скучно, и теперь предлагал мне дружбу. Я протянула руку и погладила его по шелковой мордашке. Бычок уткнулся в мою ладонь и замер.

Я тоже замерла. С одной стороны, потому что не хотела тревожить бычка, а с другой — потому что мне было приятно, что бычок меня полюбил.

Но в этот момент я услышала голос мамы. Она звала меня.

— Ну вот, — сказала я бычку, — то гонят, а то зовут.

Бычок посмотрел на меня грустно и понимающе и отпустил.

Но когда я побежала к маме по теплой непримятой траве, он вдруг, словно спохватившись, замычал. Да так жалобно, что у меня надорвалось сердце.

И долго еще я слышала этот зов, пока его не вытеснил другой — могучий бас поездов.

— Ну вот, — радостно сказала мама, когда мы приблизились к вокзалу, — отоварились на славу. До конца жизни хватит.

— До конца жизни, может, и хватит, — рассмеялась Лариса Андреевна, — а вот чтобы до конца пути — вряд ли.

Надо сказать, что ехали мы уже третью неделю, а конца, кажется, и не предвиделось.

Я шла рядом с мамой и то и дело взглядывала на нее: ее густые брови, обычно озабоченно сдвинутые, отчего лицо казалось сумрачным, разошлись, и между ними я увидела глубокую складку; но даже эта складка, белая на загорелой коже, казалось, выражала счастье.

— Лариса Андреевна, — вдруг размягченно сказала мама и обняла ее за плечи, вернее, за рюкзак, потому что плечи были под ним, — приходите-ка сегодня к нам обедать, с Верой Константиновной. Такой пир закатим. А то правда, что это мы сидим по своим норам, как мыши? Ведь война-то кончилась. Господи, неужели кончилась? Я, наверное, только сегодня, вот сейчас это почувствовала, честное слово. Будто какая тяжесть отпустила. А в тот день, в День Победы, я никакого облегчения не чувствовала. Даже стыдно. Вышла на улицу — все смеются, незнакомые люди друг с другом обнимаются. Солнце светит. А у меня на душе чернота одна. И то сказать: до этого я еще ждала Илью. Ведь не погиб, а только пропал без вести. И все утешали: вернется! И я тоже верила. А в тот день поняла: нет, не вернется. Такая уж я невезучая. И ему свое невезение передала. Да что там… А сейчас как будто свежим ветром все из меня выдуло. Жить хочется! — И мама глубоко и сильно вдохнула в себя воздух. — Что-то нас ждет там, в Москве…

Мама посмотрела вперед, туда, где перекрещивались, стягивались в металлический узел и снова разбегались рельсы и где справа от вокзала на запасных путях стоял наш товарняк и наш вагон — продутое всеми ветрами, пропыленное многими километрами дорог, тряское, кое-как устроенное жилище, где нас ждала бабушка и, наверное, уже нервничала.