– Да-а-а, – протянул Михаил, – у каждого есть какой-нибудь, хоть самый занюханный, талант. Ты же, падаль, гениален в собственной мерзости.

– Адреса банков и номера счетов? – взревел Свиридов, и голова Михаила мотнулась от сильного удара. Натренированным движением он пытался смягчить удар, но оплеуха оказалась достаточно внушительной.

Свиридов плеснул в лицо Михаилу ведро воды, по-видимому заранее подготовленной для этих целей, и продолжил:

– В общем, так – даю тебе десять минут на размышление. А потом: или ты пишешь все, что знаешь о секретных счетах, абонированных сейфах царской разведки и счетах князей Муравьевых, или… Я знаю – тебе даже в аду не позавидуют… Жизни взамен не обещаю, но легкую смерть ты получишь.

Он вышел в соседнюю комнату. Скрипнули пружины дивана, и наступила тишина.

Через десять минут Свиридов зашел в комнату и вопросительно уставился на пленника.

– Дай мне перо, бумагу и зажигалку, – коротко сказал Михаил.

Глаза Свиридова радостно заблестели. Подвинув к Муравьеву маленький столик, он принес бумагу, перо, чернильницу, выложил папиросы, зажигалку. Взведя курок нагана, осторожно освободил правую руку Михаила, не без основания опасаясь от него подвоха. Затем он уселся напротив, в нескольких метрах, направив на Муравьева наган, и с интересом принялся наблюдать за действиями своего противника.

Михаил быстро нарисовал на бумаге кукиш, щелкнул зажигалкой, которую вложил в привязанную руку, и, докрасна раскалив перо ручки, не дрогнув ни одним мускулом и не проронив ни звука, резко вогнал раскаленное железо глубоко под ноготь большого пальца левой руки и начал проворачивать это самодельное орудие пытки. Никому бы и в голову не пришло, что эта процедура была подготовлена длительным волевым усилием, и Михаил практически не ощущал боли.

От неожиданности Свиридов охнул, потом встал, посмотрев на нарисованный кукиш, и вызвал охрану. Он понял, что пытать Михаила бесполезно, и, решив обдумать – что делать дальше, отправил Михаила в камеру.

Вечером Муравьева опять повели со связанными за спиной руками к начальнику Чека. В огромном кабинете расположились человек пятнадцать чекистов, явно людей не слабых, решительных и, по всему видно, прошедших хорошую боевую школу. Находившийся среди присутствовавших Свиридов, увидев Михаила, сказал, обращаясь в основном к нему:

– Мы уважаем сильных и мужественных врагов, но все равно ты не получишь легкой смерти и борьбой за свою жизнь ты будешь работать на революцию. Ты все равно будешь ждать своего шанса на спасение, а мы тебе этого шанса не дадим. Я знаю таких людей, как ты, – они борются до последнего. Но даже эта черта твоего характера будет работать на нас. Тебя будут калечить и восстанавливать, пока ты не превратишься в безрукое и безногое, слепое и глухое существо. А за это время я поищу близких тебе людей, на которых тебя сломают. По крайней мере из Харькова уже телеграфировали о твоих друзьях – Блюме и Лопатине. И знаешь – их рано или поздно найдут… А скоро подойдет и информация из Москвы о твоих родственниках… И поверь мне, ради информации, которой ты обладаешь, их разыщут даже за границей. – Свиридов ехидно засмеялся. – А сейчас пойдем, будешь работать на революцию. Ты видишь этих людей?! Это лучшие бойцы среди всей царицынской Чека. Но я хочу сделать из этих головорезов еще более высококлассных специалистов, поэтому у нас каждый вечер проводится тренировочная, но очень опасная игра[15]– «охотник и дичь» – в саду, примыкающем к зданию Чека. Для тебя условия таковы: ты – дичь. Дичь выпускают в сад, а через пять минут заходят трое охотников. В течение получаса ты должен уцелеть, а они должны тебя ранить. Убивать они имеют право только в крайнем случае. Ты со своими сведениями нам, возможно, понадобишься. В случае твоего отказа у тебя на глазах каждые пять минут будут расстреливать по одному белогвардейскому пленнику.

Михаил согласно кивнул:

– Мне глубоко наплевать, сколько пленных ты шлепнешь при мне или без моего присутствия. Но вот возможность переломать кости твоим живодерам меня радует. Пошли, поработаем на революцию, товарищи? – угрожающе-издевательски спросил он у опешивших чекистов и мотнул головой в сторону двери.

Пока Михаила вели длинными коридорами, он размышлял: «Свиридов – не дурак. Для социальной прослойки люмпенов он показал достаточно высокую образованность, умение говорить и мыслить. Каждая его фраза имела двойной, а то и тройной подтекст. Угроза найти друзей, родственников была не пустым бахвальством, хотя он, Муравьев, прекрасно понимал, что сейчас угроза эта невыполнима. Скорее всего, это представление в саду было хоть и примитивным, но достаточно действенным психологическим давлением, чтобы поколебать его душевное равновесие, плюс возможные ранения – по всей видимости, Свиридов категорически запретил убивать его. Да еще бессонные ночи, плохое питание, одиночка… да мало ли можно причинить человеку страданий, даже если он и не чувствует физической боли… Этот садист действительно талантлив, и у него в запасе есть еще, наверное, куча сюрпризов. Свиридов надеется, что имеет в запасе еще много времени и что он успеет сломать меня не мытьем, так катаньем… Покойный отец приводил много всевозможных психологических приемов вербовки агентов, которые в прошлом являлись достаточно стойкими людьми… Да-а, этот Свиридов – талантливый мерзавец, но вот времени, на которое он рассчитывает, я ему не дам. Не просчитал мужик уровень подготовки противника, да и не мог просчитать в силу того, что такого уровня он никогда не видел, даже не слышал о таком… и не услышит больше», – подвел черту, злобно усмехнувшись, Михаил; и снова волна ненависти начала наполнять его душу.

Сад, в который вывели Михаила, был не просто огромен. Скорее всего, здесь собирали урожай не для нужд этого огромного особняка и даже не для продажи на местном базаре. По-видимому, фрукты с этой огромной плантации ранее отправлялись на север в обе столицы Российской империи. Сад, огороженный двойным рядом колючей проволоки, по периметру которого стояли вышки, был погружен в кромешную тьму. Прожектора, включаемые, скорее всего, на время этой страшной охоты, освещали только пространство между рядами колючей проволоки. Судя по веселым смешкам чекистов, он был не первой жертвой. И даже по кратким репликам негодяев он уже мог представить всю чудовищность тех кровавых оргий, что творились в этом саду смерти.

«Ничего, – злорадно думал Михаил, – скоро с вас, сытых, здоровых, наглых подлецов, слетит ощущение безнаказанности; скоро вы нахлебаетесь не только чужой, но и своей крови в полной мере. Потом и посмеетесь… если сможете».

Михаила развязали. Свиридов, ерничая, шаркнув ножкой, произнес:

– Проходите, пожалуйста, ваше сиятельство, – и указал рукой на высокое ограждение с калиткой, примыкавшее к зданию Чека.

Охотники притихли. Они начали понимать, что забава кончается и что их ждет не жертва на заклание, а противник – опасный и, судя по хищному взгляду – жестокий. Сделав несколько разминочных движений и оставив без ответа ехидные реплики, Михаил молча шагнул в зияющую темноту сада, и калитка за ним захлопнулась.