Посреди ночи я проснулся, окончательно. Мне снилась Джейд. Я всегда знал, когда мне снится она. Ощущение было такое, будто внутри меня поворачивается колесо. Я старался осмыслить образы, пока они не канули обратно в неведомое, но это было все равно что вылавливать из воды лунный свет. Хотя разбудил меня не сон. А то, что мой отец сказал на кухне: «Вот потому писем здесь нет». Я отчетливо слышал, как он это произносит, видел перед собой его лицо, умоляющий взгляд, как будто он просил меня прочитать его мысли, истолковать его слова, проявить терпение и дать ему шанс сделаться моим героем. Я ногой сбросил с себя простыню и выскочил из постели. Я не знал, что собираюсь делать дальше, но не мог лежать, осененный новым пониманием. Оно бурлило во мне. «Вот потому писем здесь нет».

Тогда где они? Оставалось лишь одно разумное место: контора Артура.

Я боялся – боялся подвести себя, предать себя. Я оделся, соображая, как выбраться из квартиры и попасть в отцовскую контору. Денег у меня не было. Я не знал, как ходят автобусы и ходят ли они вообще в этот час. Поезда надземки ходили круглосуточно, но я боялся ехать надземкой. Я стоял у окна. От стекла веяло прохладой. Должно быть, дождь победил жару. Было два часа ночи, и на улице ни души. Взошла почти полная луна, и края разорванных облаков были словно хромированные.

Я выскользнул из комнаты в черный коридор. До меня доносился звучный храп отца. Роуз, должно быть, тоже спала: если бы она не спала, то тыкала бы мужа под ребра, чтобы он замолчал. Касаясь стен, чтобы сохранить равновесие, я прошел по коридору мимо их спальни в прихожую. Артур имел обыкновение оставлять свой портфель и ключи рядом с входной дверью. Эта предположительная забывчивость была чем-то новым, и я не знал, то ли она вызвана старением, то ли любовной лихорадкой. Однако когда я добрался до двери и пошарил в темноте по маленькому столу, на котором он оставлял свои вещи, все, что я ощутил, – это гладкую, чуть маслянистую деревянную поверхность. Было воскресенье, а по воскресеньям нет необходимости оставлять вещи у двери.

Я стоял в прихожей, и постепенно темнота начала рассеиваться. Я смог различать контуры предметов. Оштукатуренные балки на потолке, рамы картин на стенах, мягкий обсидиановый провал на месте двери в кухню. Я выскользнул из ботинок. Мое сердце было подобно бочонку, который, переворачиваясь, летит вниз по лестнице. Беззвучно, словно убийца, я прокрался по коридору к спальне родителей.

До того как Роуз с Артуром окончательно утратили власть надо мной и больше не запрещали мне оставаться на ночь у Баттерфилдов, я сотни раз тайком прокрадывался в квартиру и проходил ее из конца в конец. Я просто знал, куда наступать. Знал каждую доску на полу, которая крякнула бы под моей тяжестью, умел быстро открывать дверь, чтобы петли не успели заскрипеть. Но сейчас я двигался уже не той беззвучной, скользящей тенью. Дверь их комнаты, хотя и приоткрытая, слегка застонала, когда я толкнул ее, а дверная ручка коснулась стены с гулким щелчком. Однако меньше чем через минуту я стоял в слабом лунном свете в спальне родителей, мои ноги замерли на краю длинной тени от их кровати, и я нисколько не потревожил их сон.

Отец не надевал на ночь рубашки, покрывало на его стороне кровати сбилось и соскользнуло на пол, обнажив мягкую, поросшую волосами грудь и темную родинку – «шоколадную заплатку», как я называл ее в детстве, – над верхними ребрами. Его крупная голова утопала в центре подушки, подбородок чуть задирался кверху. Он храпел размеренно и громко, в точности так, как храпят во сне большие наивные звери из старых мультиков. Именно такие звуки издавал я, желая показать, как мне скучно. Роуз в ночной рубашке спала рядом с ним. Она лежала на боку, касаясь наполовину сжатыми кулачками плеч Артура. Ее дыхание было размеренным, глубоким и совершенно беззвучным; кислород наполнял ее легкие и питал ее кровь в растительной тишине. Свет луны, разделенный на дюжину полос венецианскими жалюзи, слабо дрожал на стене. Я стоял, глядя на спящих родителей, и сердце колотилось от страха, который больше пристал бы отцеубийце.

Мои родители были просто воплощением аккуратности и хороших привычек. Газеты, если их не собирались сохранить, выбрасывались сразу после прочтения. Стакан, в который в разгар дня наливали сок, обязательно сразу споласкивался и отправлялся на синюю пластмассовую сушилку. Свет не оставался гореть в пустой комнате, а ненужные в данный момент туфли в лучшем случае осмеливались высунуть лишь самый кончик носа из-под покрывала на кровати. И пока я исследовал их комнату, выискивая бумажник, чтобы оплатить поездку в центр города, и связку ключей, чтобы войти в отцовскую контору, я не видел ничего, кроме чистых поверхностей – ни кучки мелочи, ни кольца с ключами, ни сброшенной (или хотя бы аккуратно сложенной) одежды.

Медленно, до чрезвычайности медленно я прокрался через их спальню. Моя тень раньше меня преодолела квадрат расчерченного на полосы лунного света на стене, а затем упала, словно меч, на лица спящих родителей. Наконец я открыл шкаф. Запах шариков от моли, напряженная темнота. Я протянул руки, шелестя висящей одеждой, позвякивая металлическими плечиками. Вслепую нашарил костюм или платье, завернутое в шуршащий пакет из химчистки, рубашку из холодного шелка, нейлоновое платье матери. Затем последовал костюм отца, лишенный цвета, сшитый из непонятной ткани, но совершенно точно его. Я обшарил карманы – пусто.

Отцовский храп прервался. Я развернулся к кровати. Роуз откатилась от Артура и вскинула наполовину сжатую руку над головой, ее так и не сложившийся кулак задел костяшками пальцев изголовье кровати, прежде чем упасть на подушку. Тело Артура как будто потянулось за ней, словно следуя привычным ночным маршрутом, однако то был лишь намек на движение к ее ровному, знакомому теплу. Он остался лежать на спине, и храп возобновился, теперь еще более глубокий, как будто исходящий из самой смиренной части его существа.

Ах, мама, ах, папа! Вот так стоять в вашей комнате. Внимать вам, как вы внимали мне в детстве, наблюдать ваше развитие в утробе сна, обладать властью, чтобы запечатлеть незримый поцелуй на ваших почти белых лицах, или же опуститься на колени рядом с вами и отрепетировать горе, причиненное вашей смертью. Я протянул руку, словно собираясь коснуться вас, укрепить вашу связь со сном. Моя рука совершенно скрыла вас от меня, и я удивился этому, как удивлялся в детстве тому, что мой ноготь на большом пальце, оказывается, больше луны. Я чувствовал, что наполняюсь эмоциями, как комната наполняется светом.

Снова повернувшись к родителям спиной, я продолжил исследование монотонной темноты их шкафа. И хотя я потратил на это не слишком много времени, потому что спортивная куртка Артура, в которой обнаружились ключи и бумажник, была восьмым по счету обысканным предметом одежды, я бы не удивился, если бы, снова повернувшись лицом к комнате, увидел первые лучи зари. Нацепив на большой палец кольцо с тяжелой, потускневшей связкой ключей Артура, прихватив новенькую двадцатидолларовую банкноту, я выскользнул из комнаты, двигаясь настолько беззвучно, что сознавал самого себя лишь урывками.

Я закрыл их дверь с мягким финальным щелчком и прошел в дальний угол прихожей. Я включил свет и открыл «Желтые страницы», чтобы найти номер службы такси. Выбрал компанию, у которой оказалось самое большое объявление, и, переговорив с диспетчером, проскользнул в кухню, где допил прямо из бутылки остатки джина «Гордонс».