– Да, я знала Анну Матвеевну… И про Дмитрия слышала… И про внучку тоже… – Аня обрадовалась и воодушевилась этими словами, а баба Маруся продолжала. – Анна Матвеевна всю жизнь молчала и никому не рассказывала о своем брате. Его будто не существовало. До 90-х годов болтать было нельзя, болтать было опасно! Но как-то раз она мне рассказала, открыла душу незадолго до смерти…

Аня слушала ее рассказ как сказку. Мозг отказывался верить, что это история про реальных людей, реальная история про ее семью!

У отца Дмитрия и Анны было 9 человек детей – 6 сыновей и 3 дочери. Все они жили крепкой и дружной крестьянской семьей под одной крышей, хотя двое сыновей на тот момент уже были женаты и имели собственных детей. Все строго слушались батюшку и матушку, поэтому хозяйки на кухне никогда не ссорились, а братья ничего не делили спорами. Это была работящая семья – отец и сыновья уходили в поле с первыми лучами солнца и возвращались ночью. Кровью и потом добывали они свой хлеб насущный. Зато их семьи нужды не знали – зимой тепло одеты-обуты, во дворе стояли несколько коров и лошадей, а в каше всегда было масло. Дом – полная чаша.

Но в 1927 году в Ильинском началась коллективизация. Новые власти решили, что под крышей одного дома не может быть больше одной коровы и не должно быть лошадей, а большой дом их очень подходит для нужд строящегося колхоза. У них отняли всё. Выгнали из собственного дома, а взамен дали крохотную дырявую избушку.

– Скажите спасибо, что легко отделались! – говорил председатель. А соседи роптали: у работящих всё забрали, сделали нищими, а бездельникам отдали… Все лошади зимой напрасно издохнут…

Дмитрию на тот момент было 17 лет, младше него были еще три сестренки и двое братишек. Старшие братья стали разъезжаться, прихватывая с собой младших. Дети пошли по рукам. В избушке остались только мать с отцом и три младшие дочери.

Дмитрий на новую власть сильно осерчал. Он отказался работать на колхоз, а чтобы не посадили, аргументировал свой отказ откреплением в другой колхоз, в Саратове. И действительно уехал в Саратов. Вот только ни в какой колхоз там он, разумеется, не пошел, а занялся торговлей. Как говорят сегодня, «открыл свое дело». Дела у него, видимо, пошли в гору, потому что вскоре он начал тайно присылать деньги родителям. Наличие денег афишировать было нельзя – за это могли и расстрелять, причем и отправителя, и получателя, и доставщика – поэтому деньги вкладывались в рыбу, зерно или в другие продукты. Сам он из толпы не выделялся, ел хлеб и кашу, носил пролетарские штаны и жил в общаге.

Но потом заболела и умерла мать. На руках у отца остались три дочери и разбитое корыто… Дмитрий прислал отцу письмо, в котором звал его с сестрами в Саратов – работать на новом заводе. В колхозе денег не платили, люди годами работали «за палочки», то есть за отметки о трудоднях в журнале. А в городе деньги, пусть мало, но были. Собрав свой незамысловатый скарб и дочерей, отец поехал в Саратов.

Но черная полоса не заканчивалась: по дороге, в поезде, среди всеобщей нищеты и антисанитарии, отец и самая младшая дочка заразились холерой. Любимая малышка умерла в страшных мучениях на руках больного отца, не доехав до Саратова… Отец же передал оставшихся от семьи двоих дочек из рук в руки Дмитрию, схоронил умершую дочь и умер сам. Так у Дмитрия на руках остались сестренки 8 и 4 лет – Нюся и Лиза.

Он устроил Нюсю, а потом и Лизу в школу, одевал и обувал, кормил и лечил, заменял и мать, и отца, и при этом упорно работал. Свою семью он не создал. Так они прожили несколько лет. Нюся уже заканчивала 6-й класс – последний по тем временам год обучения. Дела торговые у Дмитрия процветали. Чем и как он торговал – никто уж не скажет, но удача не приходит одна. Она всегда приводит с собой завистников…

Однажды Дмитрий прибежал с работы раньше обычного и, ничего не объяснив, стал быстро скидывать вещи сестренок в узлы и чемоданы. Всё, что поняла Нюся – это то, что его о чем-то предупредили… Он посадил их на первый же поезд, наказал никуда не выходить из вагона ни в коем случае, в последний раз помахал им рукой и ушел… Больше Нюся его никогда не видела. Ему было 27…

Видимо, по дороге с вокзала он успел дать телеграмму на родину, братьям, потому что на родной станции Ужовке их уже встречали на телеге.

Спустя месяц братья получили письмо без подписи, написанное женской рукой. В нем сообщалось о том, что Дмитрия ждать больше не нужно – в тот же вечер, как он отправил сестер домой, за ним пришли и забрали…

Никаких вестей от брата больше никогда не было. Вернуться на родину не было его судьбой. Это был 37-й год, и если ему каким-то чудом удалось тогда выжить, то вероятнее всего, он, как заключенный, попал в 41-м году в штрафбат, из которого живыми не возвращались…

Баба Маруся замолчала. Аня сидела молча, осмысляя услышанное. Сердце ее сжималось от жалости к Дмитрию, к его отцу и матери, к сестрам и ко всем, кому выпало жить в те времена.

– Я любила твою прабабку… – заговорила вновь баба Маруся. – Хорошая была женщина. Она была мне как старшая сестра. Всегда заступалась за меня… Павел ведь родился без отца – были послевоенные годы и мужей на всех не хватало… У многих мужчин дети были от нескольких женщин. И вся деревня знала, где чей ребенок. Когда родился Павел, был скандал, и только твоей прабабке я обязана тем, что меня не выгнали из колхоза – а это было бы смертеподобно по тем временам.

Она рано умерла. Я ходила к ней, когда она болела. Умирая, она в больном бреду всё говорила старшей дочери, Шуре, про свою внучку Анну. А Шуре самой тогда было года 23, наверное, или меньше… А Анны никакой никогда не было. Нюся ее выдумала в бреду. Видимо, ей так хотелось иметь внучек, и чтобы одну из них назвали в честь нее. Имя, говорит, счастливое. Но Шура осталась старой девой. Не знаю, почему же она не родила ребенка без мужа. Я уверена, Анна Матвеевна ее бы не осудила. Но она